Чехов без глянца

Что великолепно в Ницце, так это цветы, которы­ми здесь запружены все рынки. Масса цветов и де­шевизна необычайная. И цветы удивительно вы­носливые, не вянущие. Как бы ни завял цветок, но стоит только обрезать внизу кончик стебелька и поставить ненадолго в теплую воду — и оживает цветок.

Александра Александровна Хотяинцева:

По утрам Антон Павлович гулял на Promenade des Anglais и, греясь на солнце, читал французские

газеты. В то время они были очень интересны — шло дело Дрейфуса, о котором Чехов не мог гово­рить без волнения.

Антон Павлович Чехов. Из письма А. С. Суворину. Ницца, 4 (16)января i8g8г.:

Дело Дрейфуса закипело и поехало, но еще не стало на рельсы. Зола благородная душа, и я (принадле­жащий к синдикату и получивший уже от евреев loo франков) в восторге от его порыва. Франция чу­десная страна, и писатели у нее чудесные.

Антон Павлович Чехов. Из письма А. С. Суворину. Ницца, 6 (т8) февраля 1898 г.:

Я знаком с делом по стенограф<ическому> отчету, это совсем не то, что в газетах, и Зола для меня ясен. Главное, он искренен, т. е. он строит свои суж­дения только на том, что видит, а не на призраках, как другие. И искренние люди могут ошибаться, это бесспорно, но такие ошибки приносят меньше зла, чем рас суди тел ьная неискренность, предубеждения или политические соображения. Пусть Дрейфус ви­новат, — и Зола все-таки прав, гак как дело писате­лей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказа­ние. Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обо­роняться от нее. Обвинителей, прокуроров, жан­дармов и без них много, и во всяком случае роль Павла им больше к лицу, чем Савла. И какой бы ни был приговор. Зола все-таки будет испытывать жи­вую радость после суда, старость его будет хорошая старость, и умрет он с покойной или по крайней ме­ре облегченной совестью. У французов наболело, они хватаются за всякое слово утешения и за всякий 404 здоровый упрек, идущие извне, вот почему здесь

имело такой успех письмо Бьернстерна и статья на­шего Закревского (которую прочли здесь в «Ново­стях»), и почему противна брань на Зола, т. е. то, что каждый день им подносит их малая пресса, ко­торую они презирают. Как ни нервничает Зола, все- таки он представляет на суде французский здравый смысл, и французы за это любят его и гордятся им, хотя и аплодируют генералам, которые, в простоте души, пугают их то честью армии, то войной.

Мария Тимофеевна Дроздова:

Однажды очень ранней весной, когда у нас бушева­ли последние, с пронизывающим ветром метели, он трогательно прислал нам в Мелихово малень­кую картонную коробочку с живыми цветами фиа­лок и еще каких-то весенних цветов, не помню. Bet! это пришло к нам в раздавленном виде, а проехав шестнадцать верст по морозу от станции до Мели­хова, превратилось в заледенелый комочек, но вни­мательность, нежность Чехова тронули всех до­машних.

Театральный роман. Начало

Константин Сергеевич Станиславский:

Весной 1897 года зародился Московский Художе­ственно-общедоступный театр. Пайщики набирались с большим трудом, так как новому делу не пророчили успеха. .Антон Павлович откликнулся по первому призыву и вступил в число пайщиков. Он интересовался всеми мелочами нашей подготовительной работы и просил писать ему почаще и побольше. Он рвался в Москву, но болезнь приковывала его безвыездно к Ялте, которую он называл Чертовым островом, а себя сравнивал с Дрейфусом. Больше всего он, конечно, интересовался репер­туаром будущего театра.

На постановку его «Чайки» он ни за что не согла­шался. После неуспеха ее в С.-Петербурге это было его больное, а следовательно, и любимое детище. Тем не менее в августе 1898 года «Чайка» была вклю­чена в репертуар. Не знаю, каким образом Вл. И. Не­мирович-Данченко уладил это дело.

Александр Леонидович Вишневский:

В первые дни начала художественного театра, Ста- 406 ниславский не вполне разделял репертуарные увле­чения Немировича-Данченко. И высшая любовь последнего, Чехов, была первому непонятна. — Чехов? «Чайка»? Да разве можно это играть? Я ни­чего не понимаю, — так отвечал Станиславский сво­ем)' союзнику.

В течение двух недель по нескольку часов кряду ста­рался Владимир Иванович обратить Станиславско­го в чеховскую веру, и все же уехал Константин Сер­геевич, до конца не приняв своим сердцем все еще чуждую ему «Чайку». Но вот поразительный при­мер режиссерской интуиции Станиславского: оста­ваясь все еще равнодушным к Чехову, он присылал такой богатый, полный оригинальности и глубины материал для постановки «Чайки», что Немирович- Данченко приходил в восторг.

Константин Сергеевич Станиславский:

Я уехал в Харьковскую губернию писать mise en scene.