Чехов без глянца

сумеет дуть так резко и противно. Когда дует хо­лодный ветер и рябит воду, имеющую теперь после половодья цвет кофейных помоев, то становится и холодно, и скучно, и жутко; звуки береговых гар­моник кажутся унылыми, фигуры в рваных тулупах, стоящие неподвижно на встречных баржах, пред­ставляются застывшими от горя, которому нет кон­ца. Камские города серы; кажется, в них жители за­нимаются приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи — единственное занятие. На пристанях толпится интеллигенция, для кото­рой приход парохода — событие. Все больше Щер- баненки и Чугуевцы, в таких же шляпах, с такими же голосами и с таким же выражением «второй скрипки» во всей фигуре; по-видимому, ни один из них не получает больше 35 рублей, и, вероятно, все лечатся от чего-нибудь. <...>

Плыл я до Перми 2 ¹/ года — так казалось. Приплыл туда в 2 часа ночи. Поезд отходил в 6 часов вечера. Пришлось ждать. Шел дождь. Вообще дождь, грязь, холод... бррр! Уральская дорога везет хорошо. <...> Проснувшись вчера утром и поглядев в вагонное ок­но, я почувствовал к природе отвращение: земля бе­лая, деревья покрыты инеем и за поездом гонится настоящая метелица. Ну. не возмутительно ли? Не сукины ли сыны?.. Калош у меня нет, натянул я боль­шие сапоги и, пока дошел до буфета с кофе, про­душил дегтем всю Уральскую область. А приехал в Екатеринбург — гут дождь, снег и крупа. Натяги­ваю кожаное пальто. Извозчики — это нечто невооб­разимое по своей убогости. Грязные, мокрые, без рессор; передние ноги у лошади расставлены так / \, копыта громадные, спина тощая... Здешние дрожки — это аляповатая пародия на наши брички. К бричке приделан оборванный верх, вот и все. И чем правильнее я нарисовал бы здешнего извоз­чика с его пролеткой, тем больше бы он походил на

карикатуру. Ездят не по мостовой, на которой тряс­ко, а около канав, где грязно и, стало быть, мягко. Все извозчики похожи на Добролюбова. В России все города одинаковы. Екатеринбург та­кой же точно, как Пермь или Тула. Похож и на Су­мы, и на Гадяч. Колокола звонят великолепно, бар­хатно. <...>

Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужа­са. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленьки­ми глазами, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рожде­нии их присутствует не акушер, а механик. Входит в номер с самоваром или с графином и, того гляди, убьет. Я сторонюсь. <...>

Всю ночь здесь бьют в чугунные доски. На всех уг­лах. Надо иметь чугунные головы, чтобы не сойти с ума от этих неумолкающих курантов. Сегодня по­пробовал сварить себе кофе: получилось матрасин- ское вино. Пил и только плечами пожимал.

Антон Павлович Чехов. Из письма семье. Томск, 14-17 мая 1890 г.:

Возят через Сибирь почтовые и вольные. Я взял по­следних: все равно. Посадили меня раба Божьего в корзинку-плетушку и повезли на паре. Сидишь в корзине, глядишь на свег Божий, как чижик, и ни о чем не думаешь... Сибирская равнина начинается, кажется, от самого Екатеринбурга и кончается черт знает где; я сказал бы, что она очень похожа на на­шу южнорусскую степь, если бы не мелкий берез­няк, попадающийся то там, то сям, и если бы не хо­лодный ветер, покалывающий щеки. Весна еще не начиналась. Зелени совсем нет, леса голы, снег не весь растаял; на озерах стоит матовый лед. 9 мая в день св. Николая бьы мороз, а сегодня 14-го вы­пал снег в 1 вершка. О весне говорят одни толь­ко утки. Ах, как много уток! Никогда в жизни я не