Чехов без глянца

ринбурга У^ фунта чаю, 5 фунтов сахару и 3 лимона. Чаю не хватило, а купить негде. В паршивых город­ках даже чиновники пьют кирпичный чай и самые лучшие магазины не держат чая дороже 1 р. 50 к. за фунт. Пришлось пить шалфей. Расстояние между станциями определяется рас­стоянием между каждыми двумя соседними дерев­нями: 20-40 верст. Деревни здесь большие, посел­ков и хуторов нет. Везде церкви и школы; избы де­ревянные, есть и двухэтажные. К вечеру лужи и дорога начинают мерзнуть, а ночью совсем мороз, хоть доху надевай... Бррр! Тряско, по­тому что грязь обращается в кочки. Выворачивает душу... К рассвету страшно утомляешься от холода, тряски и колокольчиков; страстно хочется тепла и постели... Пока меняют лошадей, прикурнешь где- нибудь в уголке и тотчас же заснешь, а через минуту возница уже дергает за рукав и говорит: «Вставай, приятель, пора!» Во вторую ночь я стал чувствовать острую зубную боль в пятках. Невыносимо больно. Спрашиваю себя: не отморозил ли? <...> Утром часов в 5-6 чаепитие в избе. Чай в доро­ге — это истинное благодеяние. Теперь я знаю ему цену и пью его с остервенением Янова. Он согрева­ет, разгоняет сон. при нем съедаешь много хлеба, а хлеб за отсутствием друтой еды должен съедаться в большом количестве; оттого-то крестьяне едят так много хлеба и хлебного. Пьешь чай и разгова­риваешь с бабами, которые здесь толковы, чадолю­бивы. сердобольны, трудолюбивы и свободнее, чем в Европе; мужья не бранят и не бьют их. потому что они так же высоки, и сильны, и умны, как их пове­лители; они, когда мужей нет дома, ямщикуют; лю­бят каламбурить. Детей не держат в строгости; их балуют. Дети спят на мягком, сколько угодно, пьют чай и едят вместе с мужиками и бранятся, когда те 272 любовно подсмеиваются над ними. Дифтерита нет.

Царит здесь черная оспа, но странно, она здесь не так заразительна, как в других местах: двое-трое за­болеют, умрут — и конец эпидемии. Больниц и вра­чей нет. Лечат фельдшера. Кровопускание и крово­сосные банки в грандиозных, зверских размерах. Я по дороге осматривал одного еврея, больного ра­ком печени. Еврей истощен, еле дышит, но это не помешало фельдшеру поставить ему 12 кровосос­ных банок. Кстати об евреях. Здесь они пашут, ям- щикуют, держат перевозы, торгуют и называются крестьянами, потому что они в самом деле и de jure и de facto крестьяне. Пользуются они всеобщим уважением, и, по словам заседателя, нередко их вы­бирают в старосты. Я видел жида, высокого и тон­кого, который брезгливо морщился и плевал, когда заседатель рассказывал скабрезные анекдоты; чис­топлотная душа; его жена сварила прекрасную уху. Жена того жида, что болен раком, угощала меня щучьей икрой и вкуснейшим белым хлебом. О жи­довской эксплоатации не слышно. <...> Обедать нечего. Умные люди, когда едут в Томск, бе­рут с собою обыкновенно полпуда закусок. Я же ока­зался дураком, и потому 2 недели питался одним только молоком и яйцами, которые здесь варят так: желток крутой, а белок восмятку. Надоедает такая еда в 2 дня. За всю дорогу я только два раза обедал, если не считать жидовской ухи, которую я ел. буду­чи сытым после чая. Водку не пил; сибирская водка противна, да и отвык я от нее, пока доехал до Екате­ринбурга. Водку же пить следует. Она возбуждает мозг, который от дороги делается вялым и тупым, отчего глупеешь и слабеешь. <...> В первые три дня вояжа у меня от тряски и толчков разболелись ключицы, плечи, позвонки, кобчик... Ни сидеть, ни ходить, ни лежать... Но зато прошли все грудные и головные боли, разыгрался донельзя аппетит, а геморрой, точно воды в рот набрал —

молчок. От напряжения, от частой возни с чемода­нами и проч., а бьпъ может, и от прощальных попо­ек в Москве у меня по утрам бывало кровохарканье, которое наводило на меня нечто вроде уныния, возбуждая мрачные мысли, и которое к концу пути прекратилось; теперь даже кашля нет; давно я так мало кашлял, как теперь, после двухнедельного пребывания на чистом воздухе. После же первых трех дней вояжа тело мое привыкло к тряске и для меня наступило время, когда я стал не замечать, как после утра наступал полдень, а потом вечер и ночь. Дни мелькали быстро, как в затяжной болезни. Ду­маешь, что еще нет полудня, а мужики говорят, что ты бы, барин, остался ночевать, а то как бы не за­блудился ночью; и в самом деле, поглядишь на ча­сы — 8-й час вечера.