Чехов без глянца

видел такого утиного изобилия. Летают над голо­вой, вспархивают около тарантаса, плавают в озе­рах и в лужах, короче, в один день из плохого ружья я настрелял бы тысячу штук. Слышно, как кричат дикие гуси... Их здесь тоже много. Часто попадают­ся вереницы журавлей и лебедей... В березняке пор­хают тетерева и рябчики. Зайцы, которых здесь не едят и не стреляют, ничтоже сумняся стоят на зад­них лапках и, вздернув уши, любопытным взором провожают едущих. Они так часто перебегают до­рогу, что это здесь не считается дурною приметой. Холодно ехать... 11а мне полушубок. Телу ничего, хо­рошо, но ногам зябко. Кутаю их в кожаное пальто — не помогает... На мне двое брюк. Ну-с, едешь, едешь... Мелькают верстовые столбы, лужи, берез­нячки... Вот перегнали переселенцев, потом этап... Встретили бродяг с котелками на спинах; эти госпо­да беспрепятственно прогуливаются по всему си­бирскому факту. То старушонку зарежут, чтобы взять ее юбку себе на портянки, то сорвут с версто­вого столба жестянку с цифрами — сгодится, то про­ломят голову встречному нищему или выбьют глаза своему же брату ссыльному, но проезжающих они не трогают. Вообще в разбойничьем отношении ез­да здесь совершенно безопасна. От Тюмени до Том­ска ни почтовые, ни вольные ямщики не помнят, чтобы у проезжающего украли что-нибудь; когда идешь на станцию, вещи оставляешь на дворе; на вопрос, не украдут ли, отвечают улыбкой. О гра­бежах и убийствах по дороге не принято даже гово­рить. Мне кажется, потеряй я свои деньги на стан­ции или в возке, нашедший ямщик непременно воз­вратил бы мне их и не хвастался бы этим. Вообще народ здесь хороший, добрый и с прекрасными тра­дициями. Комнаты у них убраны просто, но чисто, с претензией на роскошь; постели мягкие, все пу- 270 ховики и большие подушки, полы выкрашены или

устланы самоделковыми холщовыми коврами. Это объясняется, конечно, зажиточностью, тем, что се­мья имеет надел из i б десятин чернозема и что на этом черноземе растет хорошая пшеница (пшенич­ная мука стоит здесь 30 коп. за пуд). Но не все мож­но объяснить зажиточностью и сытостью, нужно уделить кое-что и манере жить. Когда ночью вхо­дишь в комнату, в которой спят, то нос не чувствует ни спирали, ни русского духа. Правда, одна старуха, подавая мне чайную ложку, вытерла ее о задницу, но зато вас не посадят пить чай без скатерти, при вас не отрыгивают, не ищут в голове; когда подают во­ду или молоко, не держат пальцы в стакане, посу­да чистая, квас прозрачен, как пиво, — вообще чис­топлотность, о которой наши хохлы могут только мечтать, а ведь хохлы куда чистоплотнее кацапов! Хлеб пекут здесь превкуснейший; я в первые дни объедался им. Вкусны и пироги, и блины, и оладьи, и калачи, напоминающие хохлацкие ноздреватые бублики. Блины тонки... Зато все остальное не по европейскому желудку. Например, всюду меня пот­чевали «утячьей похлебкой». Это совсем гадость: мутная жидкость, в которой плавают кусочки дикой утки и невареный лук; утиные желудки не совсем очищены от содержимого и потому, попадая в рот, заставляют думать, что рот и rectum[8] поменялись местами. Я раз попросил сварить суп из мяса и из­жарить окуней. Суп мне подали пресоленый, гряз­ный, с закорузлыми кусочками кожи вместо мяса, а окуни с чешуей. Варят здесь щи из солонины; ее же и жарят. Сейчас мне подавали жареную солони­ну: преотвратительно; пожевал и бросил. Чай здесь пьют кирпичный. Это настой из шалфея и тарака­нов — так по вкусу, а по цвету — не чай, а матрасин- ское вино. Кстати сказать, я взял с собою из Екате-