Чехов без глянца

Антон Павлович Чехов. Ил письма семье. Шилка, па­роход «Ермак», 2о июня 1890 г.: Наконец-таки я могу снять тяжелые, грязные сацо- ги, потертые штаны и лоснящуюся от пыли и пота синюю рубаху, могу умыться и одеться по-человечес­ки. Я уж не в тарантасе сшку, а в каюте I класса амур­ского парохода «Ермак». Перемена такая произош­ла десятью днями раньше и вот по какой причине. Я писал Вам из Лиственичной, что к байкальскому пароходу я опоздал, что придется ехать через Бай­кал не во вторник, а в пятницу и что успею я поэто­му к амурскому пароходу только 30 июня. Но судьба капризна и часто устраивает фокусы, каких не ждешь. В четверг утром я пошел прогуляться по бе­регу Байкала; вижу - у одного из двух пароходишек дымится труба. Спрашиваю, куда идет пароход? Го­ворят. «за море», в Клюево; какой-то купец нанял, чтобы перевезти на тот берег свой обоз. Нам нужно 290 тоже «за море» и на станцию Боярскую. Спрайт- ваю: сколько верст от Клюева до Боярской? Отвеча­ют: 27. Бегу к спутникам и прошу их рискнуть по­ехать в Клюево. 1оворю «рискнуть», потому что по­ехав в Клюево, где нет ничего, кроме пристани и из­бушки сторожа, мы рисковали не найти лошадей, засидеться в Клюеве и опоздать к иятницкому паро­ходу, что для нас было бы пуще Игоревой смерти, так как пришлось бы ждать до вторника. Спутники согласились. Забрали мы свои пожитки, веселыми ногами зашагали к пароходу и тотчас же в буфет: ра­ди Создателя супу! Полцарства за тарелку супу! Бу- фетик ирепоганенький, выстроенный по системе тесных ватерклозетов, но повар Григорий Иваныч, бывший воронежский дворовый, оказался на высо­те своего призвания. Он накормил нас превосход­но. Пог ода была тихая, солнечная. Вода на Байкале бирюзовая, прозрачнее, чем в Черном море. Гово­рят. что на глубоких местах дно за версту видно; да и сам я видел такие глубины со скалами и горами, утонувшими в бирюзе, что мороз драл по коже. Прогулка по Байкалу вышла чудная, во веки веков не забуду. Только вот что было нехорошо: ехали мы в III классе, а вся палуба была занята обозными ло­шадями, которые неистовствовали как бешеные. Эти лошади придавали поездке моей особый коло­рит казалось, что я еду на разбойничьем пароходе. В Клюеве сторож взялся довезти наш багаж до стан­ции; он ехал, а мы шли позади телеги пешком по живописнейшему берегу. Скотина Левитан, что не поехал со мной. Дорога лесная: направо лес, иду­щий на гору, налево лес, спускающийся вниз к Бай­калу. Какие овраги, какие скалы! Тон у Байкала неж­ный, теплый. Было, кстати сказать, очень тепло. Пройдя 8 верст, дошли мы до Мыска не кой станции, где кяхтинский чиновник, проезжий, угостил нас превосходным чаем и где нам дали лошадей до Бо­ярской. Игак, вместо пятницы мы уехали в четверг;

мало того, мы на целые сутки вперед ушли от поч­ты, которая забирает обыкновенно на станциях всех лошадей. С/гали мы гнать в хвост и гриву, питая слабую надежду, что к 20 попадем в Сретенск. <...> О сне и об обедах, конечно, некогда было и думать. Скачешь, меняешь на станциях лошадей и думаешь только о том, что на следующей станции могут не дать лошадей и задержат на 5-6 часов. Делали в сут­ки 200 верст - больше летом нельзя сделать. Обалде­ли. Жарища к тому же страшенная, а ночью холод, так что нужно было мне сверх суконного пальто на­девать кожаное; одну ночь ехал даже в полушубке. Ну-с, ехали, ехали и сегодня утром прибыли в Сре­тенск, ровно за час до о тхода парохода, заплативши ямщикам на двух последних станциях по рублю на чай. <...>

Плыву по Шилке, которая у Покровской станицы, слившись с Аргунью, переходит в Амур. Река — не шире Пела, даже уже. Берега каменистые: утесы да леса. Совсем дичь. Лавируем, чтобы не сесть на мель или не хлопнуться задом о берег. У порогов парохо­ды и баржи часто хлопаются. Душно. Сейчас оста­навливались у Усть-Кары, где высадили человек 5-6 каторжных. Тут прииски и каторжная тюрьма. Вчера был в Нерчинске. Городок не ахти, но жить можно.

Пароход будет ночевать в ГЪрбице. Ночи здесь ту­манные. опасно пльпъ. В 1орбице опущу это письмо. Еду я в I классе, потому что спутники мои едут во II. Ушел от них. Вместе ехали (трое в одном таран­тасе), вместе спали и надоели друт другу, особенно они мне. <...>

Перерыв. Ходил к своим поручикам пить чай. Оба они выспались и в благодушном настроении... Один из них, поручик Шмидт (фамилия, противная для моего уха), пехота, высокий, сытый, горластый кур- 292 ляндец, большой хвастун и Хлестаков, поющий из

всех опер, но имеющий слуха меньше, чем коп­ченая селедка, человек несчастный, промотавший прогонные деньги, знающий Мицкевича наизусть, невоспитанный, откровенный не в меру и болтли­вый до тошноты.

Иваи Яковлевич Шмидт:

На другое утро, встретясь с Чеховым на палубе, я почти не узнал его. Свежий и бодрый, он одет был в щегольскую коричневую пижаму с шелковыми отворотами и обшлагами.

К завтраку он вышел в элегантном костюме из бе­лой фланели и в модном сиреневом галстуке. К обе­ду - в смокинге.