Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Е. Толстая рисует портрет Чехова, то и дело бросающегося в крайности, поочередно удивляющего консерваторов и либералов. Его всегдашняя бесстрастность порождена вовсе не исходной установкой на сдержанную трезвость суждений и оценок, но проистекает как раз из обостренного желания любой ценой ввязаться в спор, поступить вопреки логике, а потом, в самом разгаре полемики, — еще раз изменить самому себе, перейти линию фронта, сжечь прежние кумиры и поклониться новым. Никто не признает своим — значит, все считают чужим, бесстрастным, холодным, медицински безжалостным, в лучшем случае — меланхолически-замкнутым. Знаменитая чеховская ирония лишается столь же знаменитой мягкости, она (ирония) не просто обнажает космические пустоты бессмыслицы (об этом уже вдоволь говорено со времен Льва Шестова), но и свидетельствует о личной идиосинкразии автора рассказов и пьес, изживающего собственные биографические коллизии за счет собеседников и литературных героев. Такой вот <у нее> Чехов [БАК].

Картина идейной борьбы в российском обществе эпохи Александра III в ретроспективе выглядят блеклой и скучной. Жесткая цензура придушила острую политическую полемику предыдущих десятилетий: правые получили полное право высказывать свои взгляды, в том числе русификаторские и махрово юдофобские, либералы и демократы — возможность огрызаться, и даже критиковать, но с большой оглядкой на «государево око» в лице цензора, который с корнем вырывал всякие ростки «излишнего» инакомыслия. Подмять под себя всю печать правым все же не удалось, либералы, народники и всякого рода прогрессисты по-прежнему верховодили в большинстве влиятельных газет, журналов и издательств. Правление было реакционно-деспотическим, но не тоталитарным. Например, Владимир Короленко, в 1881 г. отказавшийся от индивидуальной присяги на верность Александру III и проведший в тюрьме и ссылке в общей сложности 6 лет, в своих публицистических и литературных произведениях привлекал внимание общественности к самым острым, злободневным вопросам современности: цикл эссе «В голодный год» (1891–1892), «В холерный год» (1893). Популярность Короленко была огромна, и правительство было вынуждено считаться с его публицистическими выступлениями[157].

Под спудом государственного принуждения в многонациональном российском обществе билась горячая струя политической активности, шли процессы расслоения и консолидации по политическим убеждениям, формирование первых российских политических партий. Однако, не смотря на это, современники считали, что 80-е — 90-е были «годы глухие», когда «в сердцах людей царили сон и мгла». Литературный критик А. С. Волжский писал в «Очерках о Чехове» (1903):

Чехов выдвинулся в литературе в сумрачную эпоху идейного бездорожья, в самый разгар реакции 80-х годов, в тяжелые дни жизни русской интеллигенции; его драма «Иванов», как известно, вызвала горячий спор между двумя литературными поколениями: «отцами» — людьми 60-х и 70-х годов и «детьми» — «восьмидесятниками». Спор в о згорелся из-за го рдел ивого отказа «детей» от идейного наследства отцов во имя новых, «детских» слов. Это второй конфликт отцов и детей после борьбы людей освободительной эпохи с их отцами — людьми 40-х годов, второй — после тургеневских «отцов и детей». Дети 80-х годов вели шумную компанию против отцов [ВОЛЖ. Т. 1. С. 170].

Что же касается внутриполитического состояния государства Российского, то в нем имперский абсолютизм (самодержавие), опиравшийся землевладельческую аристократию, чиновничество, православную церковь и гражданское общество, выразителем интересов которого выступала все более и более набиравшая силу русская интеллигенция, находились в состоянии непримиримого идейного конфликта. Конфликт этот год за годом усугублялся и разрешился лишь с падением самодержавия в Февральскую революцию 1917 года.

Как положено для всех реакционных эпох, где властвует принцип «закручивания гаек», культурной жизни того времени не выражалась в ярких всплесках духовной активности, она ушла как бы «вглубь», — вследствие царившей в обществе мировоззренческой апатии, или, как полагает Борис Парамонов, чтобы «отстояться», осмыслить гигантский творческий взрыв предыдущих десятилетий. «Могучая кучка», русская национальная Консерватория, «Передвижники», «Великий русский роман» — все эти достижения принадлежат предшествующей эпохе. Под скипетром Александра-Миротворца русское культурное сообщество пожинало плоды прежних заделов. Новых ярких имен не появлялось, а прославившиеся в предшествовавшие годы знаменитости один за другим становились достоянием истории.