Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

…придёшь в избу и что видишь? Все больны, все бредят, кто хохочет, кто на стену лезет; в избах смрад, ни воды подать, ни принести её некому, а пищей служит один мёрзлый картофель. Фельдшерица и Соболь (наш земский врач) что могут сделать, когда им прежде лекарства надо хлеба, которого они не имеют? … Надо лечить не болезни, а их причины.

После «голода» в российском обществе, пережившим огромную встряску и гражданский подъем, сформировалась устойчивая точка зрения, что государство отреагировало на неурожай крайне поздно, препятствовало участию общественности в помощи голодающим, а общественная помощь, в конце концов, оказалось более значимой, чем государственная. Таким образом, «голод» в последние годы царствования Александра III имел последствием «размораживание» и вместе с ним политическое пробуждение общества[156]: кризис, связанный с голодом, стал моментом, когда российское общество приобрело уверенность в себе, в своих силах, в своих обязательствах перед «народом» и в своём потенциале управлять самим собой. Именно в этот момент Россия, в определённом смысле, первый раз проявила себя как нация (naton) [FIGES].

Итак, Антон Павлович Чехов обрел статус «классика» и всемирно почитаемого (и читаемого!) русского писателя в очень противоречивое время, когда по сравнению с предыдущей и последующей эпохами в общественно-политической жизни страны вплоть до последних кризисных лет — «голода», как бы «ничего не происходило».

В русской истории мы настолько привыкли к «событиям», что промежуток 1881–1905 <годов>, на который как раз и падает творчество Чехова и когда «ничего не происходило» (лучшее, что можно пожелать художнику в смысле эпохи), кажется нам и в самом деле пустым местом или, в лучшем случае, чем-то тусклым, бесцветным («сумеречным», и «хмурым»). ‹…› Между тем эпоха Чехова была из тех, которые называются «органическими» (в противоположность «критическим»), — когда происходит действительный рост культуры, идет движение ее вглубь. Это живой процесс, независимый от какой-либо политики.

Константин Леонтьев говорил, что самое понятие «реакция» должно быть пересмотрено: всякая реакция — признак живого, реакций не бывает только у трупа. Не нужно делать труп из эпохи Чехова. Нужно увидеть ее позитивное содержание. Мы бы определили это содержание как вестернизацию демократических слоев русского общества. Русский дворянин — а за ним и деклассированный интеллигент — был западником или славянофилом. Русским европейцем (не западником!) суждено было стать низовому человеку, далекому от движений столичной квазиевропейской жизни. Подлинная европеизация России происходит там, где ее и по сию пору не заметили историки: в глубине русской жизни, в провинции. Чехов — одновременно — и символ, и реальное достижение этого процесса. ‹…›

В жизни Чехова его хлопоты по установлению памятника Петру I в Таганроге имели символический смысл. Можно сказать, что «петербургский период русской истории» сменился «таганрогским»: русская провинция выходила на свет мировой культуры.

В Чехове интересен прежде всего этот русский провинциал. Войдя в столичную литературу, он занял в ней новое и независимое положение между сходящей на нет дворянской культурой и культурой интеллигентской, которая, собственно, была не культурой, а идеологией. Он сам остро сознавал свою чуждость как той, так и другой: например, как уже упоминалось, объяснял свое неумение написать роман недворянским происхождением; что касается интеллигентской субкультуры, — у Чехова сразу же выработалось сатирическое отношение к ней (один из примеров — рассказ 1886 года «Хорошие люди»). Совсем не случайным было тяготение Чехова к правой прессе (дружба с Сувориным). Очень выразительным было также тогдашнее толстовство Чехова, заостренное прежде всего антиинтеллигентски: вчерашний «мужик» (одно из чеховских самоопределений) искал себе соответствующую идеологию. ‹…›

Чехов, осторожный, как всякий выходец из низов, довольно скоро изменил <свою консервативно-антиинтеллигентскую> позицию: почувствовал, что нужно ладить с людьми, господствовавшими в тогдашней «серьезной» журналистике, <тон в которой задавали либералы, а из старых политических сил — народники. — М. У.].

Не нужно, однако, думать, что сближение Чехова с либеральной журналистикой объяснялось только такими тактическими соображениями. Отталкиваясь от интеллигенции в быту, не приемля ее антихудожественный житейский облик, он не мог не разделять ее идеалов. Чехов ценил в себе «университетского человека», защищал в письмах к Суворину материализм и повторял все ученые благоглупости того времени (вроде того, что вскрытие трупов души не обнаружило). В этом поклонении интеллигентским фетишам его провинциализм сказывался наихудшим образом.