Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Гаршин, Надсон и Чехов, все трое, но каждый по-своему, изобличили и отразили в своем творчестве кризис общественного настроения 80-х гг., нравственные терзания, тревожные искания и тоскливые томления этой эпохи. Конфликт идеала и действительности у Гаршина и Надсона доведен до такой крайней степени напряженности и обостренности, как и у Чехова. Они мучаются той же безнадежной разобщенностью своих нравственных требований от жизни с самой жизнью, болеют тем же бессилием своего идеала над действительностью, в частности русской действительностью реакционного десятилетия. Теряясь перед страшной силой жизни, они не знают, как приступиться к ней, на что опереть свои идеальные стремления. Подобно Чехову, мучительно изнывают только, что «дальше так жить невозможно», а куда деваться со своим жгучим недовольством жизнью — не знают.

Молчать в бездействии позорном,
Есть хлеб, отравленный слезами нищеты,
Носить ярмо раба в смирении покорном. —
Так жить не можешь ты, так жить не хочешь ты.
Где-ж свет и где исход?.[158]

‹…› Надсона удручает «всесильная пошлость», царящая кругом. «Скучные дни пошлой прозы тоски и обмана», торжество «торгашества и тьмы», «борьбы и наживы» заставляли чуткого поэта чувствовать себя «в людном мире, как в глухой пустыни». «В этом мире под вечным ненастьем, в мире слез, в нищете и крови» Надсона угнетало и мучило бессилие его идеалов над неприветливой действительностью. «Весь мир, огромный мир, раскинутый кругом», представляется ему только тесной тюрьмой…

…Друг мой, напрасны святые порывы:
На жизненной сцене, залитой в крови
Довольно простора для рынка наживы,
И тесны для светлого храма любви!..

Бог Надсона, великий, чистый, сияющий своей правдой, как солнце, но такой же бессильный перед страшной силой жизни, такой же беспомощный перед лицом действительности, как и нравственный бог Чехова. Бог Надсона — только бог-добро, добро несомненное, но лишенное реальной силы, он не властен над действительностью; стихийное течение исторической жизни не слушается и не хочет слушаться его правды. ‹…›

<Однако>, будучи несомненно исторической, литературная работа Чехова в то же время по широте и смелости своего художественного синтеза поднимается до уровня истинно классического, условно говоря, вне-исторического творчества. <Уже только> в этом Чехов отличается от Надсона. Скорбная лирика Надсона, его нежно тоскующие, глубоко искренние песни о бессилии идеала над действительностью несравненно теснее срослись с недугом времени, чем страшная картина власти действительности Чехова. <Кроме того>, если Надсон ‹…› уязвлен столь же безусловным разладом своего нравственного бога и реального мира, то <ему> совершенно чужды те моменты успокоительного разрешения конфликта, которые порой посещают Чехова в его примиренном с действительностью оптимистическом пантеизме [ВОЛЖ. Т. 1. С. 272, 274 и 279].

Сам Чехов в письме к А. С. Суворину от 25 ноября 1892 г. (Мелихово) едко, с жестким сарказмом говорит о своем видении актуальной ситуации в искусстве этого времени: