Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

<Отношение Лескова> к русским евреям (он никогда не говорит об евреях вообще) не является здесь злее и обиднее, чем отношение, которое он проявляет к другим нациям и к христианам в их поведении согласно религиозным уставам (чтобы проиллюстрировать последнее, стоит сопоставить ‹…› рассказ <«Ракушанский Меламед»> с изображением христианского пустосвятства в «Мелочах архиерейской жизни», написанных как раз в том же 1878 году). ‹…› Если, бывало, Лесков свою злую сатиру направлял и на евреев, не надо забывать, что он один из редчайших христианских писателей, который создал положительный литературный тип еврея в прекрасном «Сказании о Федоре Христианине и о друге его Абраме Жидовине» (Русская мысль, 1886, № 12, декабрь, стр. 1–23). ‹…› Н. С. Лесков придерживается не расовой теории, а того, что можно было бы назвать «этологической»[101] точкой зрения. (В свое время, Кант в его эссе Beobachtungen uber das Gefiihl des Schônen und Erhabenen[102] (1764), последний раздел, старался различить характеры по их национальным чертам). [MARCADÉ. Р. 427].

В отечественном литературоведении тема отношения Лескова к евреям, замалчивавшаяся в советское время по идеологическим соображениям, до сих пор так и не раскрыта. На западе ее подробно освещает Вильям Эджертон в его рецензии на монографию «Николай Лесков: человек и его искусство» — см. [MCLEAN][103].

Как нам представляется, позиция Лескова является вполне «шестидесятнической». В обобщенной форме ее можно сформулировать следующим образом: евреи для русского православного человека — народ чужой, чуждый «в Духе» и «зловредный» в сожительстве, но ссориться с ними и притеснять их негоже, в первую очередь из соображений справедливости и во имя столь чаемого русским народом братства во Христе: для себя я имею мнение, что лучше жить братски со всеми национальностями, и высказываю это мнение; но сам боюсь евреев и избегаю их. Я за равноправность, но не за евреев…[104].

Хотя Чехов и не говорил о том, какое место в его табели о рангах занимает Лесков — его «любимый писака», в русской литературе, можно полагать, что он согласился бы с оценкой Максима Горького, утверждавшего, что:

Как художник слова Н. С. Лесков вполне достоин встать рядом с такими творцами литературы русской, каковы Л. Толстой, Гоголь, Тургенев, Гончаров. Талант Лескова силою и красотой своей немногим уступает таланту любого из названных творцов священного писания о русской земле, а широтою охвата явлений жизни, глубиною понимания бытовых загадок её, тонким знанием великорусского языка он нередко превышает названных предшественников и соратников своих [ГОРЬК-СС. Т. 24. С. 235].

Можно полагать, что и взгляды молодого Чехова в отношении к евреям в определенной степени формировались под влиянием произведений Лескова, в которых иллюстративно демонстрируется «этологический» подход к восприятию русским человеком инородцев[105].

Личное знакомство писателей состоялось на четвертом году жизни Антона Чехова в Москве, когда будучи еще студентом-медиком, он под псевдонимом Алеша Чехонте публиковал свои первые пробы пера в юмористических журналах.

Так случилось, что 8 февраля 1883 года в Москву вместе с его издателем Николаем Лейкиным прибыл собственной персоной Николай Семенович Лесков. Хотя Лейкин знал, что маститый писатель литературную молодежь не привечает, он не устоял и познакомил его с Чеховым. Антон устроил ему экскурсию по публичным домам в Соболевом переулке, которая завершилась в «Салоне де Варьете» [РЕЙФ. С. 151].

Антон описал это событие в письме к брату Александру (между 15 и 28 октября 1883 г. Москва):

Вторая новость. Был у меня Н. А. Лейкин. Человечина он славный, хоть и скупой. Он жил в Москве пять дней и все эти дни умолял меня упросить тебя не петь лебединой песни, о которой ты писал ему. Он думает, что ты на него сердишься. Твои рассказы ему нравятся, и не печатаются они только по «недоумению» и незнанию твоему «Осколок». ‹…› С Лейкиным приезжал и мой любимый писака <курсив мой — М. У.>, известный Н. С. Лесков. Последний бывал у нас, ходил со мной в Salon, в Соболевские вертепы… Дал мне свои сочинения с факсимиле. Еду однажды с ним ночью. Обращается ко мне полупьяный и спрашивает: — «Знаешь, кто я такой?» — «Знаю». — «Нет, не знаешь… Я мистик…» — «И это знаю…» Таращит на меня свои старческие глаза и пророчествует: — «Ты умрешь раньше своего брата». — «Может быть». — «Помазую тебя елеем, как Самуил помазал Давида… Пиши». Этот человек похож на изящного француза и в то же время на попа-расстригу. Человечина, стоящий внимания. В Питере живучи, погощу у него. Разъехались приятелями [ЧПССиП. Т.1. С. 88].