Человеческое и для людей (СИ)

И Иветта ничуть не удивляется, потому что изначально в нём не сомневалась — она оставляет польщённую Лету там, где ей хочется быть, и возвращается к столам, и соку, и тарталеткам, и мелкому осторожному глотку шампанского; и на тарелки ложится тень, и видит она, повернув голову, Клавдия, который заявляет, что он, увы, не Дориан, но для танца более классического сгодится, если у дамы имеется настроение, и дама решительно шагает вперёд, обиженная недоверием, ведь конечно — разумеется, у неё есть настроение, а не было бы, так быстро бы нашлось.

Пусть бы только попробовало не найтись — для Клавдия, который не Дориан, однако ничем не хуже, голубоглазый алхимик и статный церемониймейстер; и они танцуют, а потом вместе бегут к окну, услышав треск фейерверков, и рвутся в небо, сгорая стаи — сотни, Неделимый, сколько же их?.. — огромных жёлто-оранжево-охрово-алых фениксов…

…вечности вымышленной; вечности, которой нет.

И когда их пепел присоединяется — сливается в одно — с уже парившими в небе огнями, она поворачивается к Клавдию, улыбается и машет рукой и идёт к знакомому лицу, очень надеясь, что ничего не путает, что не ошибается; и просит сигарету, и не ошибается, и не имеется у неё именно привычки, но почему-то иногда, как сейчас, дико, донельзя, до дрожи в пальцах хочется — покурить.

И на третий ярус она поднимается ногами, по лестнице, и выходит на балкон, который, к счастью, свободен, и воплощает маленький огонёк, и с наслаждением затягивается, и затягивается ещё раз, и ещё, и слышит шаги, и оборачивается.

И перед ней стоит Хэйс.

В проёме.

Щурясь.

Высился.

Этельберт Хэйс.

— Э… Здравствуйте. Я… Я вообще не курю, лишь иногда, очень-очень редко, если настроение выпадает…

Иветта понятия не имела, почему и зачем бормотала эту бессмысленную, жалкую, оправдательную на пустом месте чушь.

Она была двадцатисемилетней студенткой Университета Магии, которая стояла перед «старшим коллегой» с честно одолженной сигаретой, а не пятнадцатилетней пигалицей, которая из любопытства спёрла её у отца и чуть не выкашляла свои лёгкие, и как будто бы кто-то её сильно ругал: да несчастный папа тогда скорее смутился, нежели разозлился, а мама вообще, хихикая, заявила, что не мог не настать — подобный «дымный день».

Хэйс (очевидно и более чем обоснованно) её непонимание разделял, потому что с ответом нашёлся далеко не сразу — но каким же интересным тот неожиданно оказался.

— Не советую начинать, эри. Поверьте, бросить тяжело крайне.

Каким непредсказуемо говорящим.

Кое-кто у нас, значит, затянулся и втянулся, да? Ай-яй-яй-яй-яй.

Впрочем, зря она (глупо) шутила, пусть даже и про себя: безрадостная ведь привычка, которая может вырасти из далеко не весёлых причин; и, в конце концов, каждый сам решает, что делать с собой и со своей жизнью.

— Я не намереваюсь, ваше преподобие, но запомню ваши слова. — Продолжила она, надеясь, что лицо удалось сложить во что-то, хотя бы примерно выражающее «Я правда не знаю, почему я такая идиотка»: — Извините, я просто… не ожидала вас увидеть. Но я рада.

Хэйс, улыбнувшись, кивнул и расплывчато и плавно указал рукой на перила:

— Не возражаете, если я присоединюсь к вам?

— Что вы, нет! Конечно, нет, присоединяйтесь.

И он присоединился: подошёл и встал рядом, слева, на расстоянии шага, и повисшее молчание ощущалось ни к чему не обязывающим и уютным, и к сигарете Иветта вернулась, думая о том, что у Хранителя Каденвера имелось загадочное свойство-пристрастие удлинять свои пиджаки.

Они действительно приближались к полу всё больше чуть ли не с каждым днём: можно ли вообще назвать «пиджаком» предмет одежды, который доходит чуть ли не до пят — обводит плечи, подчёркивает талию, за что благодарность отдельная, а затем тянется, и тянется, и тянется, целиком искошмаренный нарочито ломаными линиями?

Да ещё и веерообразный стоячий воротник — пока собственными глазами не увидишь, не поверишь, что нечто подобное способно своеобразно украшать; смотреться на живом человеке гармонично и парадоксально естественно…

— О чём вы думаете, эри?

И не скажешь, разумеется: «О ваших извращённо-интригующих вкусах», — пришлось озвучивать мысль иную; причём не обманывая ни единым словом, ведь та была спутницей постоянной:

— О том, что меня здесь быть не должно.

Продолжал падать редкий снег и светиться всеми цветами небо: она не повернулась, но краем глаза уловила, как Хэйс, почему-то вздохнув, опёрся на перила и немного опустил голову:

— Я понимаю. Самая длинная ночь — семейный праздник, и вы скучаете; конечно, я… Я сожалею — и могу лишь повторить, что нынешняя ситуация временна.

А.

Нет.

Нет, ничего он не понимал.