Человеческое и для людей (СИ)

И она непроизвольно отвела глаза, сцепила руки и начала перетряхивать разум в поисках какой-нибудь — любой, какой угодно — вежливой лжи; разумной и рациональной причины, которую не стыдно озвучить и в которую можно поверить, или отговорки, или шутки, или изящного способа переменить тему; и молчание затягивалось, затягивалось откровенно и отвратительно…

— Будем, эри, и поверьте, Оплот Печали умеет веселиться и праздновать — с размахом. А теперь, на чём мы с вами остановились?.. Ах да! Конфликт между его сильнейшеством Уцгулом и её сильнейшеством Галаррой — правда, вернее будет сказать «поверхностное разногласие», между Архонтами крайне редко случаются именно «конфликты»…

Будь благословен, Этельберт Хэйс.

Будь же благословен.

***

Самая длинная ночь — светлейшая ночь, ярчайшая ночь, ночь примирения с печалью и отрицания отчаяния; один из древнейших праздников, начало которому положили ещё Создатели и который не ушёл вместе с ними; который остался, как и заверение-значение-наставление…

…неизбежно вламывается в наш Дом длиннейший отрезок темноты из трёхсот шестидесяти; однако и он в конце концов склоняется — перед рассветом.

Не смей падать на колени перед горем, ведь даже самый тёмный час — это всего лишь час; и преходяща, как бы ни пыталась убедить в своём бессмертии — и длиннейшая из ночей.

Скоротечно — всё в жизни, как и сама жизнь; и по всей Анкале (в чуть разное время, и каким же прекрасным было это несходство при единении) люди, помня о сомнениях, слабости и скорби, восхваляли грядущее счастье: смеялись, кричали, радовались, любили, восхищались и пели все два последних дня первого месяца зимы.

Двадцать девятое Декера было выходным днём, потому что перед Самой длинной ночью следует хорошо выспаться. Тридцатое Декера — потому, что после неё получится разве что свалиться в постель (или, чтобы не сбивать режим сна, скрепя сердце и сжав зубы, с огромным трудом дотянуть до вечера — тут уж кто что предпочитал).

(И отдельная дань уважения отдавалась тем несчастным, — целителям, стражникам, спасателям, портальщикам и составителям коктейлей… — кто был вынужден работать, чтобы другие могли отдыхать уверенно и самозабвенно.).

Иветта Герарди, к своему счастью, была всего лишь студенткой, от которой ничего не требовалось.

(Как когда-то была ребёнком, который вместе с остальными восторженно метался между родителями и их друзьями — «тётями» Клареттой, Софи, Агнессой, Миреллой и Жаклин и «дядями» Ферручо, Ингве, Сильвестром, Теобальдом; Неделимый, и не упомнишь ведь всех — и падал на ближайшую горизонтальную поверхность часа в три-четыре утра, потому что на большее просто не хватало сил; а затем — подростком, которому отчаянно хотелось свободы, однако её не давали, и необузданное, остро-немощное раздражение вызывал дом-у-озера и знакомые с детства лица; а затем — юной влюблённой в доме ином, но не чужом, и внизу, на первом этаже, шумели люди, которые не имели никакого значения, ведь плясало в чёрных Витторе пламя десятков тонких витых свечей, и он улыбался перед тем, как наконец-то её поцеловать; а затем — странницей, и путешественницей, и неприкаянной, и снова влюблённой; всегда, ненамеренно и неизменно — в кого-то или во что-то влюблённой…).

Она сладко продрыхла до полудня.

Отмокла в ванной, выпила кофе, доперечитала «На краю не нашего молчания» Эды Навэн (и опять рука об руку шли Ханна и Карг в будущее, которое наверняка окажется лучше решительно похороненного прошлого); оделась впервые за три месяца уместно, ведь Самая длинная ночь была также и ночью ярчайшей — и вышла на улицу ровно в пять часов вечера.

И в уже (недавно, но уже) наступивших сумерках мерцали крыши, вспыхивали окна, искрилась Главная, горело небо и пылал — Университет.