Потрясающая в этом году зима. Восхитительный снег. Умеренный бодрящий мороз и удивительно чистое небо. Пейзаж за окном совершенно чудесен, не правда ли — прости за то, что лгал тебе четыре долгих года, и поверь, мне искренне жаль, что история с Волей Архонтов развернулась так, как развернулась.
Создатели милосердные.
И он, наверное, придумал бы что-нибудь, сумел бы подобрать достаточно тактичные формулировки для своих извинений, однако Себастьян опередил его, поставив чашку на блюдце, откашлявшись и тихо сказав:
— Я хотел бы… кое о чём вас спросить.
Что было желанием прекрасным: обнадёживающим и, с эгоистичной точки зрения, приятным, потому что вопросы лучше упрёков и претензий, которые имелись наверняка — и разбираться с ними придётся, ведь чтобы уничтожить нарыв, его необходимо вскрыть, но начать по возможности хотелось бы с процедуры менее… болезненной.
Этельберт тоже опустил свою чашку, положил руки на стол — далеко от позиции жестикуляции и так, чтобы их было видно — и, улыбнувшись, приподнял брови, давая понять, что готов слушать и проливать свет на всё, что собеседнику угодно.
Действительно всё, что угодно.
— По причинам, о которых вы, несомненно, осведомлены, мне… полагаю, мне
И немалых усилий стоило подавить мрачноватый смешок, вызванный ироничным чувством
Совсем недавно, лишь… две декады назад, у него спросили примерно то же самое — другими словами и по причинам иным, но корнями уходящим в землю тождественную.
Забавно, и безрадостно, и горько; во времена нынешние всё общее между Себастьяном Крауссом и Этельбертом Хэйсом являлось перешедшим: первый Хранителем Каденвера заслуженно был — второй им насильственно стал, первый с Иветтой Герарди общался раньше — второй разговаривал с ней теперь; и в том числе — из-за насыщенного локального подобия.
Из-за одинакового страха, который безумно хотелось
Изначально на её предложение он согласился из любопытства; продолжил же потому, что она была интересным, искренне вовлечённым собеседником, смотрящим на Оплоты со стороны, и показательны были её догадки и предположения; а также из-за навязчиво-настойчивого желания стереть в пепел те опасения, что оставались — очевидно имелись, упрямо лезли наружу — до сих пор.
Если быть до конца откровенным, Этельберту
Он прекрасно понимал, что именно и зачем пытается доказать в первую очередь — самому себе. И возможно, его действия были иррациональны, но разве являлись они каким-либо образом недостойными?
Разве неправильно — ненавидеть чужой страх перед тобой и твоими коллегами и пытаться его уничтожить?
Его сильнейшество до Приближения предупреждал о неминуемости; говорил, что столкновение с подобным неизбежно, однако ни слова не было сказано об
Этельберт никогда и ни на что не согласился бы, если бы у него требовали стать чьим-то ночным кошмаром…
И по здравому ретроспективному размышлению — да что вообще значило «не проявлять особого дружелюбия»? Где «дружелюбие», притом «особое», начиналось, а где — заканчивалось, и что делать было «доверенному лицу» того, кто выдерживал бессмертие с помощью веры в людей?
Видимо, исходить — из
— Себастьян… Нет никаких отдельных «оплотских» правил и тем более «норм приличий». Руководствуйся Заветами Создателей — если ты в чём-то случайно оступишься, тебе скажут; извинись и уверяю, инцидент будет исчерпан: никто не станет думать о тебе хуже и не затаит обиды. Что же до
«Постараться», как, например, Приближённый Кандич; как те, чьи действия подпадают под статьи о «магическом терроризме» — при чём же здесь бывшие Хранители Университетов?
— А гостям гарантирована безопасность. Клянусь тебе всем, что священно в этом мире и за его пределами: гостям, вне зависимости от обстоятельств и контекстов, гарантирована. Безопасность.