Человеческое и для людей (СИ)

(К тому же, им обоим повезло в главном: Адриан Хэйс не требовал от сына быть художником, как Вэнна Герарди не диктовала дочери стать писательницей — они не были любимы меньше за то, что не унаследовали творческого таланта и не испытывали желания продолжать начатый ещё до них путь.).

Эри Хэйс также была хорошим специалистом: настолько, что Оплот Стыда предложил ей Приближение. Она отказалась по причине неизвестной; унесённой — за Черту.

За которую ушёл и другой — второй из двух — причастник Союза Хэйсов.

Соболезнования Иветта выразила суетливо и косноязычно; узнала, что в них нет нужды, ведь «рана отнюдь не являлась свежей», и, поколебавшись, всё-таки спросила о совсем не важном, но почему-то упрямо интересующем: так… сколько лет было-то — (оставленному) оставшемуся сыну?

Хэйс моргнул, а затем, лукаво прищурившись, по традиции ответил на вопрос — вопросом:

— А сколько бы вы мне дали?

И пришлось вглядываться.

В светлые (не холодные, не мрачные, не мёртвые, просто очень светлые) глаза, обведённые морщинами; в разлинованный ими же высокий лоб, в затронутые ими же изящные руки, и длинные гибкие пальцы, и искусственно (ли?) седые, но густые волосы, и чуть приподнятые брови, и выразительный нос, и тонкие губы — она, притягиваясь, смотрела совершенно не туда и не на то, но что же ей было делать: глупое и обречённое ведь занятие — угадывать возраст и обычного человека, а уж Приближённого… Пятьдесят, сто, двести — да сколько угодно; но если всё же попробовать взвесить сплав из собственных ощущений и чужих знаний, грации и терпения…

— Двести… двести пятьдесят?

Посмотрели на неё с недоумением и пронзительно заметной, проступившей на лице трогательно прямым текстом обидой:

— Помилуйте, эри! Мне всего сто двенадцать.

Вышло… неловко.

А также — очень смешно.

Иветта прижала руку ко рту, но хихиканье не удалось ни сдержать, ни скрыть — оно рванулось наружу ручьём, в котором мелкой галькой прошуршали необдуманные слова «Извините, но… но… всего…», и несчастный Хэйс, отведя взгляд, пробормотал, что «всё, естественно, относительно»; и всё, конечно, было относительно, но сто двенадцать — это ведь действительно всего: Олли — пленительнейшему и случившемуся совершенно неожиданно Оливеру — было не намного меньше, девяносто четыре, и он надёжно исцелил её от всякого стеснения по поводу разниц в возрасте…

Впрочем, пустое. Пустое полностью и целиком.

Отсмеявшись и выдохнув, она попросила прощения уже по-человечески и, как смогла, объяснила, что не имела в виду ничего дурного или уничижительного — напротив, подразумевала «комплимент опыту и мудрости». Высказалась осторожно: умолчав о том, что усталость, тёмно-серость и непонятная, но заметная грусть старят людей, так чего же ты хотел, Этельберт Хэйс?

Чего же хотел Этельберт Хэйс, которому нравилась поэзия Калистры Хани.

Иветта чуть на пол не грохнулась, когда это услышала. «Пришибленный Приближённый» и «любовная лирика» в её голове не сходились никак, — самочинно не столкнулись бы ни-ког-да — но тот проникновенно хвалил «Сиреневую бронзу», «Шёпот шерстяных шарфов», «Двадцать цепей одного намерения», «Неверноподданническое» и «Невод в воде»; Неделимый, он знал наизусть «Осмеянно-осиянное» и «Дым последней клятвы», что вообще (почему-то; глупо, зря, но ведь, но он, но как?!.) отдавало безумием, ничего себе безобидный разговор о недавно прочитанных и перечитанных книгах.

Он тихо засмеялся, когда она упомянула Вива Лека, и с иронией протянул:

— А-а-а, знаменитые «Уроки».

И «Тринадцать и шесть уроков безумного бога» и вправду были достаточно знамениты — а реакция, по меркам Хэйса, неистово, неоправданно бурной.

Наверное, недоумение её лицо искорёжило чересчур явственно, потому что он, хохотнув снова, пообещал «рассказать кое-что любопытное», но только, увы и ах, при условии наличия Купола Безмолвия.

Согласилась Иветта без особых колебаний — и опять чуть не упала, когда ей с усмешечкой заявили, что Вив Лек было одним из имён его сильнейшества Ренагда.

Что светлейшая, безмерно оптимистичная история о том, как в мире, где существует Центростремительная Судьба, перед которой считались бессильными даже сотворившие её по ошибке боги, четыре молодых человека бросили вызов Предначертанному и победили — история о том, как рухнул и рассыпался перед юностью сам Рок, ведь для его полного поражения (всегда, все проклято-бескрайние тысячелетия, всё прошедшее-от-Начала-Начал время) требовался лишь один прецедент Слепой-Веры-В-Невозможное; была написана третьим Архонтом Отчаяния.

Это… быстрому осознанию не поддавалось. А также породило вопрос, а что ещё — знаменитое и не очень — вышло из-под рук держащих Троны, и Хэйс, встряхнув головой, ответил: