Человеческое и для людей (СИ)

Родители предлагали ей отдохнуть годик, а лучше парочку — ровно в свой день рождения она шагнула в портал, чтобы сдать вступительные экзамены на факультет общих магических положений Университета Каденвера, самого молодого и пустого из пятёрки, подвешенной в небесах: необдуманно, без подготовки, без размышлений о будущем, чтобы резко изменить настоящее — как поступала очень и очень часто, и у неё всё получилось, потому что дуракам везёт.

«Иветта Герарди, двадцать пять лет, с головой полный швах, вот вам мои документы».

Папа, когда она, вернувшись, ответила на его вопрос, где была, чуть не подавился сигаретой — мама же, пожав плечами, сказала: «А что? Не худший выбор».

И представлять не хотелось, каково им теперь, в то время как у их дочери дела в целом идут отлично: необременительная учёба где-то там вдалеке, наскоро и по касательной; Приближённые, уже не пугающие и не причиняющие никому вреда; приятные интеллектуальные беседы, продолжающиеся неясно почему, и экскурсии по Вековечному Монолиту, который был словно бы отдельным миром в мире исстари сумасшедшем, так почему бы его не добить.

Не дополнить «садом» из стальных роз, мельхиоровых хризантем и серебряных колокольчиков на вершине горы, где в воздухе течёт — и неизменно будет струиться — поздняя весна; и пальцы при прикосновении к «цветам» холодит металл, и скрипит под ногами знакомый нетающий «снег», и ласкает волосы тёплый, согретый чем-то невидимым ветер, и нет здесь ничего естественного, как нет смысла в попытках понять, как все эти составляющие друг с другом сосуществуют и соотносятся.

Или комнатой внутри камня, где стены, как на первый взгляд кажется, покрыты чередой паутин из дрожащей и дёргающейся лавы, но это всего лишь свет, яркий, безобидный и ничуть не обжигающий; и сидеть полагается на полу — на толстых коврах, алых как маки и мягких как топь; и воздух не кончится, сколько ни дыши и ни болтай; и никто не придёт, потому что не интересен никому «черновик» — грубый набросок, который наскучил своему создателю и не способен восхитить тех, кто видел воплощения самых затейливых фантазий прошлых и нынешних сильнейшеств.

Или выступом-полукругом, откуда ничего не разглядеть, потому что от края до края, одна рядом с другой вздымаются колонны, каждая из которых многоцветна настолько, что больно глазам, разуму и чувству прекрасного; и тени — огромные, плотные, чёрные — покрывают пол целиком, без прорех и какой-либо пощады; и каменные скамьи, конечно, не очень-то удобны, потому что они твёрдые, вот только вместе с тем — на удивление гладкие и тёплые; как чёрный чай с бергамотом, который плещется в пёстрой кружке, будто бы специально сделанной — для этого места.

Или «шахматной беседкой»: наоборот, небольшим углублением, где всё, кроме столика и кресел, раскрашено в чёрно-белую клетку, и стоит, приглашая, изящная шахматная доска.

(Бедолага Хэйс проиграл трижды и с улыбкой расписался в своей никудышности как оппонента и полном неумении — очевидном и явно произрастающем из недостатка опыта: он давно научился бы, ума хватило бы наверняка, однако не имелось желания, вот и пришлось уступить сопливой студентке, которая шахматы с подачи папы любила с самого детства.).

У Иветты Герарди всё было замечательно, пусть она и совершенно не понимала, почему с ней происходило то, что продолжало-продолжало-продолжало происходить; и спрашивать о причинах и не решалась, и не собиралась осмеливаться.

***

— …забавный тогда вышел эпизод. Мне довелось столкнуться с её сильнейшеством Ингарой, и она попросила меня передать его сильнейшеству Ирлинцу — практически цитирую — «у меня нет ни времени, ни желания разбираться с его делами; пусть правит Эндол — это, в конце концов, его работа». Я запомнил — даже на всякий случай записал — и передал слово в слово; после чего его сильнейшество экспрессивно и не особо прилично прожестикулировав, заявил, что — опять же, практически цитирую — «нет уж, Эндолу править больше никто не даст». Я, признаться, ничего не понял, и потому заинтересовался — выловил в коридоре Германа, пересказал произошедшее и спросил, а чем править-то должен был его сильнейшество Эндол помимо своего Оплота. Герман на меня посмотрел с нескрываемым недоумением, а затем начал хохотать — и хохотал, поверьте, очень долго. А отдышавшись, ответил: «Не чем, Этельберт, а что».

— Э… Простите, ваше преподобие: боюсь, я не понимаю.

— Я тоже не сразу понял. «Править» не в значении владычествовать, эри — а в значении редактировать.

— А-а-а-а! Пх-х-х-х, ну да, это и впрямь работа его сильнейшества Эндола.