Человеческое и для людей (СИ)

— О, я устал бы перечислять… если бы помнил. Каждый сильнейший из всех, кто был и есть, написал как минимум две художественные книги — за исключением её сильнейшества Юливенны, естественно. Минимум две, эри; рекордистом является его сильнейшество Урвекди — покоя ему за Чертой — с двумястами шестьюдесятью семью романами.

Вот первому Архонту Радости делать-то было нечего, а.

(Впрочем, а чем ещё следовало заниматься в мире до Разрывов хозяину Оплота, населённого горсткой любимых учеников? Пожалуй, только бумагу марать и оставалось.).

Сглотнув и уткнувшись взглядом в колени, она всё-таки спросила, — из интереса чисто читательского и человеческого, разумеется, и точно-точно нипочему другому — какие слова принадлежали Покровителю Слов; и предсказуемо выяснилось, что в основном тот («как вы догадываетесь, под псевдонимом») занимался анализом и критическими статьями и обзорами, однако и собственный вклад в литературу художественную всё же внёс:

— Его сильнейшество Эндол — автор «Хронофобии», «Катехизиса катахрез», «Трёхсот дней с закрытыми глазами» и… Проклятье. Ещё одной книги — простите, эри, не помню, хоть режьте.

И нечего было сказать о «Хронофобии», потому что о ней Иветта слышала впервые. И ладно «Катехизис катахрез» — широко известный текстуально-философский эксперимент «не для всех», который имел какое-то там выдающееся значение; вполне ожидаемо и понятно.

Но «Триста дней с закрытыми глазами». Триста Дней — разудалая, разухабистая, разнузданная порнография.

Беззастенчивость, превращённая в одухотворённый гимн, неприкрытость ровно на грани вульгарщины, образный и при том крайне недвусмысленный язык, чуть ли не все возможные половые и количественные сочетания… Её лицо, видимо, опять сложилось в карту ошеломления такого же откровенного, как его причина, потому что Хэйс со смехом в голосе спросил:

— Вы думаете о «Трёхсот днях с закрытыми глазами», не так ли?

И она не стала даже пытаться что-либо отрицать.

— Но… почему?

— Если верить его сильнейшеству — творческий вызов. Он задался целью… как же он говорил… «описать государство плотских наслаждений» художественно, не вызывая хохота и «пошло без пошлости».

Что ж. Третьему Архонту Страха стоило поаплодировать: Триста Дней и впрямь не вызывали хохота.

Потешаться там было не над чем: они, при всей специфике, были умной книгой о людях, живущих в далеко не лучших обстоятельствах, о свободе внутренней и чужой, о видах согласия, из которых ценность имеет лишь истинно добровольное, и о том, что главные компромиссы (как удачные, так и ущербные) мы заключаем в первую очередь с самими собой — Иветта читала её с большим удовольствием на всех уровнях, в том числе и…

Кхм.

Ей… придётся как-то с этим жить.

Помоги, Неделимый.

Однако и легче стало тоже, ведь автор «Трёхсот дней с закрытыми глазами» казался, возможно, несколько озабоченным, но проницательным, чутким, обладающим широкими взглядами и эмпатичным «человеком», а не плохим — а значит, мама (не факт, но скорее всего, с высокой вероятностью, очень хотелось верить) гостила отнюдь не у монстра; заинтересовала личность эксцентричную, но ни капли не жестокую.

Не желающую зла и чётко осознающую, что именно им является. А что — нет, кто бы и сколько бы высокомерно ни осуждал.

(Хотя кому, как ни Эндолу, знать, как смотрятся тексты со стороны и что нужно делать, чтобы обмануть читателя — вот только зачем было врать «писателю, выбравшему навеки остаться анонимом».).

Иветта по очевидным причинам не хотела обсуждать с Хэйсом Триста Дней и не могла — «Катехизис катахрез», который тот, в отличие от неё, одолел и даже в целом понял, за что ему, конечно, почёт и уважение; зато получилось мило побеседовать о «Доме на краю Вселенной» Гарра Дэрги и «Первом завете» Жозефины Фарнье и походя выяснить, что любит Пришибленный Приближённый детективы Крейты и мрачные романы Валенски.

И юмористические пьесы Драуконты. И печально-торжественные симфонии ади Нимул-Галоха. И раннее утро — вот же извращенец. И крекеры — с самого детства.

Этельберт Хэйс, гражданин мира, и Оплотов, и ничего, был родом из Энгеллы — страны тёплых дождей и непреходящих туманов, что ему удивительно соответствовало. Точнее, разумеется, это он, стебель, отказавшийся от корней, — соответствовал.

— Не секрет, что многие обвиняют Приближённых в меркантильности, а то и пренебрежении к родным краям — видят в нашем решении либо жертву ради силы, либо радостный отказ от обязательств перед домом. Это неправда: на самом деле, Приближённые искренне космополитичны. Я люблю свою страну, однако гражданство для меня вторично — говорить об отказе же некорректно, потому что все мы в действительности меняем одни обязательства на другие: более глобальные, то есть вмещающие в себя — пусть и в меньшей мере — и интересы наших отечеств.