Иветта осознавала, что рискует, но Ларс зун Дренги описал в своих мемуарах, как делал то же, что собиралась сделать она — и после, собственно, написал объёмные связные мемуары. Хисана Фрази также упоминала о подобном опыте в опубликованных (с её позволения) после её смерти письмах, как и Авелла Номи в «Слушая старые стены» — все уцелели, никто не пострадал, нужно было лишь, фигурально выражаясь, «уметь пить, не напиваясь».
Воля. Ключевыми были воля и воображение, и если вливать в себя шампанское осмотрительно и не терять голову удавалось, то почему должно было не получиться — здесь?
(Разве не нелепо бояться, что окажешься слишком безрассудным, чересчур смелым, когда ты, на самом-то деле, — самый настоящий трус?).
Первая затяжка расслабила и слегка — поверхностно, по краям — позеленила мир: знакомо-непривычно; Неделимый, последний раз она дышала травкой… когда? Год назад? Чуть меньше или чуть больше?
— Иветта? Всё в порядке?
«Клавдий, Клавдий, Клавдий — ты тоже для своей сестры являешься “Очередным Кохи”, не правда ли?»
— Конечно, в порядке, что мне от одной затяжки сделается-то? Не волнуйся ты так, всё хорошо.
А после второй всё стало ещё лучше. Потому что с готовностью, с заразительной радостью обняла и оплела, согрела и соблазнила, укутала и убаюкала мягкая, приветливая, доброжелательная и всепрощающая
Безмятежная праздность, умиротворённый покой — дремота-наяву, в которой, отступая, растворяются любые планы и обязательства, а впереди ждут словно бы не часы, не годы, не долгие-долгие десятилетия, а всё неисчислимое время Вселенной.
Тысячи тысяч сгорающих и возрождающихся фениксов — вся долгота вечности, которой нет. Торопиться некуда, не к кому, незачем, да и не хочется; и не вышло бы, даже если бы появилась какая-нибудь Крайне Весомая Причина — нежеланная, незваная, невозможная и непредставимая абсолютно.
Иветта и начинала испытывать, и помнила это тягуче-освобождающее ощущение; на большинство разрешённых смесей она почему-то всегда реагировала именно так: её конечности превращались в сливочное желе, а голова тяжелела и заполнялась непроглядным туманом — забредающие в неё случайные мысли слонялись по густой пустоте растерянно и в темпе ленто; шатаясь и то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть, и до цели своей — до вывода, до оформленного наблюдения, до хоть какой-нибудь не-бесполезности — доползали далеко не всегда.
(Лета, например, наоборот, оживлялась и начинала фонтанировать идеями, в основном на удивление здравыми: на неё словно бы накатывал девятый вал вдохновения — она лихорадочно исписывала страницы блокнота, одну за другой и одну за другой, и после умудрялась свои пометки расшифровать и объединить, и продвинуться там, где раньше, ссутулившись, сидела в глухом тупике; однако даже она, с её-то многофункциональным фильтрующим каредским кальяном, не курила чаще, чем пару раз в месяц, ведь кто же не дорожит — своим разумом?).
(Иветта же «баловалось» разве что за компанию и крайне редко, так как в результате только, тупо пялясь в стену,
Вот «во имя науки» — это разговор совсем другой. Здесь всё ясно — лишь бы сработало, а то получится как-то глупо.
То есть как обычно. То есть…
Бр-р-р, сколько она уже сидит-то, ничего не делая? О чём, продолжая за ней следить, тихо болтали ребята?
Магистр Гредни, магистр Арнелл — о сессии, значит, на которую было совершенно плевать; как и на всё, её окружающее, и погоду, и Приближённых, и будущее — точно: началось, ага.
И после третьей затяжки углубилось: стало совсем тепло, сонно и светло-зелено —