Человеческое и для людей (СИ)

Что… Что Приближённые сделали с его прахом? Весь мир по завету Создателей сжигал своих мертвецов, но дальше… На родине Иветты прах было принято развеивать над морем («…и смоет прибой мирские скорби твои…»), в Зелане — в лесах («…тени столетних деревьев укроют тебя и утешат — помнящих тебя…»), в Серде — в горах («…бесконечны — надёжность скал, холодность вершин и твоя свобода…»), в Кареде — в пустынях («…подобное — к подобному, прах — к песку, ждут тебя за Чертой — принятие и понимание…»)…

Себастьян Краусс был родом из Хеграна. Его прах надлежало развеять в Растадских пещерах, в одном из подземных озёр. Сделали ли это Приближённые?

Неделимый… Они вообще сожгли его тело? Пренебрежение заветом не одобрялось, каждый заслуживал достойного погребения, однако история знала случаи, когда тело умершего закапывали в землю: отдавали на корм червям, оставляли разлагаться и гнить, ибо слишком велики были — содеянные злодеяния… Или злоба тех, кому выпало хоронить.

Почему? Почему?! Себастьян Краусс должен был жить ещё долгие, долгие годы; ему было всего шестьдесят семь лет, он был — достойным, прекрасным, порядочным человеком; был, был, был…

Иветта сдавленно всхлипнула. Свернулась клубком. И разрыдалась.

Разревелась, как будто ей снова было — семь лет.

Она оплакивала Каденвер, запертых в Оплоте магистров; магистров, оставшихся в Университете; всех оставшихся здесь без выхода и надежды, потому что Архонтам зачем-то нужны проклятые порталы; и Себастьяна Краусса, и себя, и подобное — к подобному, прах — к песку, слёзы — к воде; и лучше выплеснуть их сейчас, чем сломаться в момент, когда слабость будет недопустима, лучше дать им волю — сейчас…

…мама, папа — когда доведётся услышать, увидеть, обнять, сказать, что жива, ещё жива…

…что теперь будет, что теперь со всеми ними будет…

…почему это случилось, за что, Неделимый, за что?!.

…это несправедливо, это просто несправедливо…

…так не должно быть…

…не должно…

…не должно…

…не…

Но так — было. И с этим нужно было жить. С саднящим горлом, искусанными губами и ноющими глазами, но нужно было жить.

Так что выплакалась — и вперёд. Что ещё остаётся?

Вымылась Иветта, не отслеживая — почти не осознавая — свои движения. Вытерлась — точно также.

Надела халат. Дошла до кухни. Сделала себе кофе. Посмотрела в чашку.

(Чёрный — цвет Приближённых Вины, как тёмно-серый — цвет Приближённых Печали; и носить одежду, выдержанную в одной цветовой гамме, не было запрещено, — запрещалось только выдавать себя за Приближённого — но было непринято: никому не хотелось создавать ошибочного, обманчивого впечатления, и потому люди если и выбирали монохромный ансамбль, то обязательно разбавляли его яркими аксессуарами — поясами, платками, наручами — иного цвета.).

И ломанулась к шкафу.

Были у неё… так… были алые вельветовые штаны, с которыми в комплекте шёл алый же пиджак, и вот его — в сторону. Лимонная рубашка с фиолетовыми зигзагами — отлично (она неплохо смотрелась с жёлтой юбкой, которую подарила мама, но это — для совершенно иных обстоятельств). Широкий лазурный пояс «под кожу» с серебряной бляхой — прекрасно. И изумрудный атласный пиджак с шоколадными полосами — вообще изумительно.

Быстро одевшись, Иветта подошла к зеркалу и с удовлетворением обнаружила, что выглядела именно так, как хотела: как полная идиотка, не умеющая сочетать цвета. Её «костюм» был ярким до слепоты, до крайности, до безумия — ни один человек в здравом уме не оделся бы… вот так.

Она не ощущала себя здравым человеком. И пусть этот протест был глупым, бессмысленным и откровенно инфантильным, с ним — в нём — стало немного легче.

(Немного легче — в целом. Дышать — легче значительно.).

Портили картину лишь тёмно-русые волосы и карие глаза, которые были и скучными, и вообще-то хорошо гармонирующими друг с другом. Нужно будет покраситься как-нибудь… равно нелепо, но это — потом.