Человеческое и для людей (СИ)

Она отказывалась называть его Хранителем.

— Родственница Вэнны Герарди?

А вот это уже вопросом было, и Иветта выпрямилась резко и рефлекторно, потому что…

— Да, ваше преподобие. Дочь.

…она любила и безгранично уважала свою маму. К ней невозможно было относиться иначе, от неё (пусть и не зная этого — именно от неё) был без ума весь мир, и она честно заслужила каждую похвалу в свой адрес и песню — в свою честь.

Она была бесконечно талантлива. Поразительно трудолюбива. И неимоверна требовательна к результату своей работы.

У Иветты Герарди было… много недостатков — много слабостей и очень мало сильных сторон, но она всё же являлась дочерью Вэнны Герарди.

Позорить которую было кощунством.

Этельберт Хэйс молчал, и смотрел, и молчал, а затем наконец проговорил:

— Ходят слухи, что вы с Хранителем Крауссом были… близки.

И Иветте пришлось спрятать руки за спину, потому что невыносимым было желание выразить разрушающее намерение.

Как он смеет?

Как. Он. Смеет?

Да, подобные слухи ходили уже очень долго и правдой не были никогда, но даже если бы и были — по какому праву он лез в личную жизнь взрослых людей; какой наглостью нужно обладать, чтобы, будучи им, спрашивать о том, любил ли Себастьян Краусс кого-то или нет, вообще заикаться об этом человеке, копаться — в его чувствах, трепать — его имя?..

Спокойно. Без истерик. Без глупостей. Вдохнуть, выдохнуть, держать лицо.

Буквально. Держать. Лицо.

«Держать лицо», даже если оно начинало ощущаться чем-то чужеродным: насыпью камня, слоем железа или маской посмертия.

— Мы только разговаривали. Ваше преподобие.

— О вашей матери?

«Да при чём здесь?!.»

Вот как раз Себастьяна Краусса её мама не интересовала и интересовать не могла, потому что он, как и все люди, кроме редчайших исключений (и проклятых Приближённых), не был… осведомлён об обстоятельствах, которые его бы ею заинтересовали.

Себастьяну Крауссу была интересна именно Иветта Герарди со всем её малым — в сравнении — жизненным опытом, не особо впечатляющими умениями и зачастую неловкими мыслями.

(И он не раз объяснял почему, не раз тепло отзывался о её словах и увлечениях, и всё же, всё же…).

— Нет, ваше преподобие. Не о моей матери.

— А о чём?

«А твоё какое дело, печальная ты сволочь, серый ты выродок, да чтобы Всепоглощающее Ничто пожрало тебя, переварило и выплюнуло то, что останется, в лицо твоему Архонту…»

— О мире. Магии. Моём хобби. Обо всём.

— О вашем хобби?

И это, на самом деле, было поразительно: Иветта ещё ни разу в жизни не встречала человека, который задавал бы вопросы настолько равнодушно.

Бывают люди порывистые, пламенные и несколько даже подавляющие своими чувствами; бывают — источающие спокойствие и ровную уверенность; бывают те, от кого веет холодностью: просто сиюминутным нежеланием взаимодействовать с тобой, высокомерием или презрением.

Этельберт Хэйс ощущался… никак. Он словно воплощал собой математический ноль, был пугающе неподвижен и говорил — безлично и безразлично о человеке, которого убил…

— Да, ваше преподобие. Я… делаю украшения. С помощью созидающего намерения. Без привязки к реальным веществам.

Она не была ювелиром. Не работала, да и не умела работать с настоящими металлами и камнями и даже не стремилась делать максимально точное их подобие. Она просто давала волю воображению, а потом дарила получившееся друзьям, знакомым и вообще всем, кому оно хоть немного нравилось.

(Её хобби было абсолютно бесполезным. Единственным плюсом являлась возможность сотворить динамическую структуру: например, сделать серьги с вращающимися элементами; но за долговечность подобных — выстроенных исключительно на абстрактных образах — украшений невозможно было поручиться, а следовательно, нельзя было и установить справедливую цену, да вообще в принципе что-либо обещать. И уж тем более никого не интересовали поделки молодой девушки без научной степени в специализации, имеющей отношение к делу, и покровительства тех, кто в нём по-настоящему смыслит.).

— У вас действительно очень интересное хобби.

Нет, Этельберт Хэйс поистине был извращённо потрясающим: он даже это умудрился сказать без какой-либо эмоциональной окраски. Ну а если ему очевидно на её хобби и её саму было на самом-то деле начхать, Иветта тоже какую-либо реакцию выдавать не собиралась.

Пауза, к сожалению, оказалась недолгой.

— Скажите… каково ваше мнение о Себастьяне Крауссе?

И Иветта, растерялась, искренне растерялась…

— Прошу прощения?

…потому что как? Как можно было быть настолько… даже не бестактным, не бесчувственным, не бессердечным; ни одно отрицание подобного не описывало.

Как можно было вообще додуматься задать такой вопрос?