Человеческое и для людей (СИ)

Иветта с большим удовольствием поумилялась, повосхищалась и даже (в чём не стыдно признаться) проплакалась, но стоя перед дверью в кабинет Хранителя снова, сейчас, спустя оговорённые пять дней, знала не больше, чем когда выходила из него — те же пять дней назад.

(Интересно, избранные его сильнейшеством Эндолом не тащили в свои тексты Оплоты, потому что физически не могли, или потому, что им было банально скучно писать об обыденном?).

(Или всё же тащили, просто она не видела этого, так как не умела смотреть… неким «правильным образом» — то есть именно туда, куда ищущему «следовало смотреть»?).

Неважно: ничего уже не изменишь — оставалось только плыть по течению, которое сделает всё, чтобы не позволить тебе сменить курс кардинально… однако не способно запретить сдвинуться немного вправо или влево; которое затрудняет контроль над направлением, но не имеет ни власти, ни намерения, ни причины отобрать его абсолютно.

(И даже желания — не имеет; впрочем, это уже другая, более частная аналогия.).

Иветта глубоко вдохнула. Медленно выдохнула. Прикоснулась к плите обращения. Дождалась разрешения войти. Поздоровалась и села в одно из кресел перед столом.

И почувствовала себя запертой во временной петле, а потом — замурованной дважды, ведь смотрел Хэйс не на неё: он (опять) начал оглядывать кабинет с выражением, которое не поддавалось разбору на составляющие, но в целом считывалось как явное неудобство; и Иветта уже видела его, и помнила, что случилось после, и не понимала, почему Неправомерный Хранитель молчит, и продолжает молчать, и продолжает…

— Я все ещё не боюсь высоты, ваше преподобие.

Говорить не продумав, — проклятье, Неделимый, да что ж это такое! — кажется, становилось привычкой.

Хэйс всё равно был — оставался — шифром без ключа; буквами на бесконечно далёком расстоянии, разобрать которые тяжело также бесконечно, то есть с лёгкостью она могла — лишь ошибиться, а даже если не ошиблась — какое право у неё было вот так (с разбегу, с наскоку, словно бы на пустом месте) предлагать уйти с изолированного острова, пусть и желая, как лучше — и вышло-то как будто издевательски, хотела она совсем не этого…

И уставился на неё Хэйс с закономерным недоумением, и моргнул — с ним же; после чего склонил голову набок и со слабой улыбкой спросил:

— А замкнутых пространств? Не боитесь тоже?

Ну то бишь в который раз подтвердил, что пытаться предугадать его реакцию и уяснить её истоки — дело, гиблое совершенно.

Сгнившее полностью, от ногтей на ногах до кончиков волос на голове, разложившееся и превратившееся в труху. А потом распавшееся на молекулы — чтобы уж точно наверняка.

Нет, клаустрофобией Иветта не страдала тоже, но при чём здесь…

Погодите-ка. Минутку. Секундочку. Неделимый.

— Нет… Нет, не боюсь…

«Не боюсь, но отправиться-то вы хотите — куда?!»

В — ха-ха-ха — печально известные казематы Оплота Вины? Сейчас?! Что, переполнилась наконец чаша терпения, со стороны видевшаяся — чуть ли не бездонной?..

Да нет. Бред: это было крайне маловероятно, а потому — откровенно нелепо, и ей следовало (уже давно; дни, декады, месяцы назад, но откуда она могла знать?..) прекратить думать подобным образом — перестать порочить Этельберта Хэйса мыслями, которых он не заслуживал решительно.

Не заслуживал — с самого начала.

«Прошлое нельзя изменить, — писал одному из своих учеников Создатель Ан’Иллади, — влияет человек всегда только на будущее»; и вторая часть этой фразы была важна не меньше, чем первая: да, с прошлым ничего не сделать, однако на своё будущее любой из людей влияет в каждое мгновение отмеренной ему — или ей — жизни.

Разжав пальцы (и когда успела-то стиснуть — в кулаки?), Иветта выпрямилась и сказала:

— Не боюсь, ваше преподобие.

Повторила — со всей уверенностью, которую смогла в себе найти, и подразумевая отнюдь не отношение к замкнутым пространствам.

Обозначая позицию не столько для собеседника.

Выбирая её твёрдо и окончательно.

И Хэйс, улыбнувшись, кивнул, и поднялся, и обошёл стол, и встал на расстоянии, и протянул руку — снова, снова, снова, действительно проклятая временная петля, но теперь — будто бы далеко не на первом витке — Иветте тоже пришлось вставать; и вперёд она шагнула стремительно и вызывающе непреклонно; и пальцы под её ладонью оказались (остались), какими были прежде: мягкими, тёплыми и осторожными — однако ощущались почему-то иначе; и глаза она закрыла, как и пообещала, без малейшего страха…

И открыла их не на вершине горы, а в пещере.

В пещере, чьи стены от пола до потолка — Неделимый, и сами пол и потолок, и их тоже и также почти целиком — покрывал светящийся мох.