Человеческое и для людей (СИ)

Как же хорошо, что она всё продолжала пялиться на свои — в свои — колени, то есть не могла быть предана — выражением лица.

«А как ты себе это представляешь, Отмороженно-Отбитый охламон?»

Разумеется, мама ничего не рассказывала об Оплотах, ведь у Иветты хватало ума ни-ког-да и ни-о-чём не спрашивать: не начинать разговор, который для самого близкого в мире человека будет либо неприятен, либо невозможен — и заставлять чувствовать не хотелось ни то, ни другое; смотреть не хотелось ни на то, ни на другое; даже в мыслях вызывало тошнотворное омерзение и то, и другое; как ты думаешь, блаженный ты лицемер, насколько часто вообще говорят об Оплотах в семье Герарди, а?!

Впрочем, «сарина Герарди» была не единственной, кто видел Оплоты собственными глазами и кого о них можно было расспросить — и здесь недеяние целиком и полностью лежало на Иветте.

Но, как говорят в Хегране, что минуло, то сгинуло.

— Нет. Не рассказывала. — «И давай-ка сменим тему стремительно». — А… Извините, а Архонт Печали… какой он? Как…

…человек— нет…

— …личность?

Вот так — хорошо и правильно.

И Хэйс снова недолго помолчал и ответил так, словно был позабавлен, однако без единой ноты неодобрения:

— А каким вы его себе представляете?

И Иветта, наконец-таки подняв голову, ляпнула:

— Похожим на вас.

Именно ляпнула: опять не продумав и всё ещё чувствуя глупую (ослепляющую и одуряющую) злость.

«Похожим на вас, каким я вас видела в ночь тройного “П” и при нашем первом разговоре» — вот что было бы правдой подлинной, актуальной и доскональной.

И Неделимый, как же голубо-салатовый свет Хэйсу не льстил. Как же уродовал: обострял скулы, которые и без того были похожи на ножи, неудачными тенями вдавливал глаза в череп, превращал крупный, но ровный, органичный и в хорошем смысле эффектный нос в непропорциональное нечто, калечащее лицо, которое выглядело не бледным, а откровенно землистым…

Однако даже таким Этельберт Хэйс был красивее, чем он же два месяца назад.

И он не изменился, нет; конечно же, нет — просто с глаз, которые на него смотрели, наконец-то спала пелена желания углядеть жестокость и мелочность; и теперь они цеплялись за очаровательные мелкие родинки под левым глазом и правым уголком губ, длиннющие чёрные — не седые, не серые, а именно чёрные — ресницы, выразительные брови, милую ямочку на подбородке и морщины человека, который жил, улыбаясь с удовольствием и очень-очень часто.

Который был готов отвечать на глупые вопросы по сути случайной, абсолютно чужой ему девушки. И который с весельем, качественно, но всё же не до конца скрывающим тихую горечь, проговорил:

— И очень зря: он совершенно на меня не похож.

— Что, его сильнейшество Ирлинц не желает никого понимать и не способен на милосердие?

Да, ей хотелось как-нибудь его подбодрить — но как в каждой шутке есть только доля шутки, так и этот «комплимент» был бо́льшим, чем лишь выражение расположения: Иветта ничуть не удивилась бы, услышав, что его сильнейшество крайне печально, а потому и впрямь не желает и не способен, с чем надлежит рассудительно смириться.

Однако сказал Хэйс иное:

— Что ж… Может, не «совершенно» — у его сильнейшества всё в порядке и с желанием, и с умением понимать, а также и с милосердием. На самом деле, он во всём этом намного лучше меня; как и в мудрости, — разумеется — и в остроумии, и в чуткости, и в оригинальности. Уверяю вас, эри, вы его запомните после одной, даже очень короткой встречи.

Сказал с улыбкой словно бы неуверенной, растроганной и сентиментальной, и Неделимый Всемилостивый… да Этельберту Хэйсу искренне нравился второй Архонт Печали Ирлинц!

Он говорил, что остался в Оплоте, потому что «воля судьбы» и «так получилось», и Иветта предположила, что ему приглянулись люди; и чтобы — «выражаясь метафорически» — приблизиться к ним, он готов был перетерпеть приближение к тому, кто над ними властвует; однако нет: судя по всему, она снова поспешила с выводами и в результате крупно ошиблась…

И это было прекрасно. Это было изумительно, ведь она не желала ему страданий — столетий осторожного молчания, вынужденной покорности и постоянной опасности; не хотела для него ничего подобного — для него и, пожалуй, вообще кого-либо, потому что даже представить не выходило, что должен был натворить человек, чтобы заслужить вот такую участь.

Это было чудесно… но как же (непонятно, и непостижимо, и несколько безумно, и) неожиданно.

По традиции. Как обычно — с Этельбертом Хэйсом.

— А… Архонтесса Любви? Вы встречали — её?

Он действительно улыбался часто: слабо, но вполне ясно и красноречиво; да как же она умудрялось-то — не замечать? Или глаза и голова всё же не отказывали ей целиком, просто (Не-)Хранитель обязан был Университет пугать, а потому никак не мог, упрямо не позволял себе — его полюбить и быть честным внутри его стен?