Человек бегущий

Через пару дней лед в проливе начал трескаться и подвигаться, наползая на каменистый берег целыми полями, ухая и скрипя. Я стоял на высоких скалах у мыса Дежнева, крайней оконечности Евразии, и глядел, как сшибаются и крошатся гигантские льдины, пытаясь протиснуться из Северного Ледовитого океана в Тихий через узкую горловину пролива – грохот исполинского ледохода, словно канонаду, было слышно на десятки километров вокруг. Наконец, льдины прошли и вслед за ними тихо двинулись с севера айсберги: розовые, бирюзовые, голубые – в зависимости от солености воды. Прошли и они, и через пару дней им навстречу поплыли с юга гренландские киты – в толще прозрачной воды, словно тени, легко и стремительно скользили их пятнистые тела – а за ними и стада моржей стали грузно подниматься против течения, вспахивая воду клыками и усатыми мордами. В небе шло свое движение, со свистом рассекая воздух, на бреющем полете плотными тушками летели на север канадские гуси, внизу на скалах уже голосили кайры, чистки, тупики. А за спиной, освободившись от снега, торопливо распускалась и отчаянно благоухала тундра, зная, что ей отведено на цветение не больше двух месяцев, пока в начале сентября не полетит первый снег: к сладко-терпкому запаху мха, вереска и нагретого камня примешивался тонкий аромат арктических фиалок – на южных склонах сопок, между снежников, они были рассыпаны большими синими полями.

Моя чукотская одиссея растянулась на три долгих лета. Восторженный столичный студент, не выезжавший дальше подмосковной дачи и Черного моря и жадный до новых впечатлений, я с головой нырнул в местную жизнь: уезжал на две-три недели с зоотехниками в тундру, в оленеводческие бригады на вездеходах ГАЗ-47 или ГАЗ-71, загруженных консервами, медикаментами, рациями, болотными сапогами и рыболовными снастями. Мы ехали сутки за сутками под солнцем, застывшим на небосводе, день и ночь смешались в природе и в голове, в четыре утра мы могли остановиться порыбачить на озере, а в полдень лечь спать в балкé, брезентовом кузове вездехода. Приехав к оленеводам, я подолгу оставался у них в стойбище, наблюдая жизнь, застывшую между каменным веком и современностью, пришедшую к ним в виде вездехода, вертолета и рации, удивляясь их способности оставаться по двадцать часов на ногах или целые сутки бежать за отбившимся от стада оленем, постепенно приближаясь к нему, пока тот, обессилев, не подпускал человека на расстояние броска аркана, «чаата» по-чукотски – потому что животное уставало, а человек нет.

Чукчи жили в своем мире, населенном массой видимых и невидимых существ: помню, я шел по тундре за колченогим стариком в мягких летних торбасах, едва поспевая за его ловкими шагами – он словно летел над неудобной заболоченной низиной с кочками и ручьями, едва касаясь земли. Я споткнулся о лежащий камень и с досадой пнул его, сдвинув с тропинки.

– Зачем ты сделал это? – спросил старик. – Он тут лежал, когда тебя не было, что ты знаешь о том, кто в нем живет?

Старику, кстати, не было и пятидесяти: водка, колхозы и разрушение привычной среды обитания вели к вымиранию малых народов Севера – люди там после сорока выглядели вдвое старше своих лет и умирали тоже рано.

Чукчи в стойбище просили прощения у оленя, шептали что-то на ухо и звали вернуться следующей весной перед тем, как забить его. А убив – разделывали тушу до последней жилки, шкуру – на одежду и обувь, кожу дубили и обтягивали ею яранги, желудок набивали требухой и закапывали в землю, делая чуть подтухшую, как это принято в рационе северных народов, колбасу. Вареное мясо ели до отвала, сидя у огня в чаду и полутьме яранги, ухватывая дымящиеся куски зубами и отрезая ножом возле самых губ, отваливались, рыгали, а потом долго жевали сухожилия для чистки зубов. Распиленные рога отдавали детям, которые сосали из них целебную кровь с пантокрином. А потом те же дети научили меня пить молоко из вымени оленихи: заарканив кормящую важенку, они валили ее на бок и, держа за рога и ноги, по очереди прикладывались к вымени – оленье молоко было горячим, сладким, жирным и густым, как сгущенка.

А затем я возвращался в редакцию, расположенную, как почти все дома поселка, в бараке, осевшем на вечной мерзлоте, и начинал взахлеб писать, стучать на машинке до немоты в подушечках пальцев, заполнял целые газетные полосы – очерки, репортажи, передовицы, интервью – ложился спать в редакции на своем письменном столе, чтобы не тратить время на поход в гостиницу на другом краю поселка, и наутро пугал посетителей своим взлохмаченным видом, пробираясь к умывальнику в туалет чистить зубы.