Человек бегущий

На третий день Афанасьев объявил мне, что назавтра будет транспорт до поселка: не вездеход, а трактор с санями. В этот вечер мы сварили остатки принесенной мной оленины (основную ее часть он повесил вялиться). Ели, как обычно, в тишине – за эти дни я привык к молчаливому существованию – пили чай с галетами: пятилитровый чайник ставился с утра, и за день Афанасьев выпивал его весь. Моряк, как обычно, лежал у меня на ногах. Мы смотрели в окно на голый, каменистый склон сопки.

– Вы из Сибири? – неожиданно для себя самого спросил я.

– Из Омска, – ответил он.

– По деревьям не скучаете?

– Раньше тайга снилась, – сказал он. – Потом перестала. За тридцать лет в тундре привык.

Он налил себе еще чая, размешал сахар и начал говорить, медленно и размеренно. Он рассказал, как работал мотористом на буксире, ходившем по Иртышу и Оби, от верховьев, где у берега стояли юрты и верблюды, до Обской губы, где по льдинам разгуливали белые медведи. В 1952 году его призвали в армию и отправили на Чукотку, после службы он решил остаться там. Чукотка в те годы еще была настоящим фронтиром: в поселке Лорино стояли восемь бараков, яранги и оставшийся от довоенных времен дом американского торговца, сколоченный из ящиков. Старики чукчи и эскимосы хорошо говорили по-английски, и в каждом доме было по паре «винчестеров». Афанасьев устроился плотником, потом мотористом вельбота в рыбхоз, дважды слетал в отпуск на материк, но не выбрался дальше Хабаровска, а затем и вовсе перестал уезжать. Вскоре женился на местной, чукчанке, родилась дочь. В 1958 году в колхоз пришли первые тракторы С-80, и он попросился механизатором в оленеводческую бригаду, став первым русским в тундре. Он оставил семью в поселке и проводил в бригаде сначала летовку, летний кочевой сезон, а потом и круглый год, возвращаясь домой лишь на пару недель и отдавая жене немалые по тем временам заработки. Жил он поначалу в яранге, но не во внутреннем отсеке, пологе, где спят на шкурах вместе все поколения одного семейства, а в чоттагыне, общей части яранги, возле очага. Затем построил себе балок, теплый засыпной домик на санях, оборудовал в нем жилье с умывальником, и возил его по тундре за своим трактором, кочуя со стадом от стойбища к стойбищу. В санях был движок на 4 киловатта и прожектор на крыше: долгими зимними ночами, в метель, к свету сбивались олени, а волки держались подальше.

Афанасьев говорил уже несколько часов, подливая в кружки остывший чай. Солнце скрылось за сопкой, мы сидели за столом у окна в полутьме домика, освещенные только бледным ночным небом. Он рассказывал, как в результате несчастного случая на рыбозаводе умерла его жена, она получила тяжелые травмы, но санитарный вертолет из Анадыря не смог прилететь по погоде, а сам он не успел вернуться из тундры. Дочка уехала в интернат в Провидения, затем улетела учиться на материк, в Институт Герцена в Ленинграде, и ничто его больше не связывало с поселком. Он написал заявление директору колхоза, чтобы его перевели начальником перевалочной базы Красная Яранга, затем, когда освободилось место, переехал на самую далекую базу Эринвээм, где жил отшельником уже много лет, привечая редких гостей. Помимо оленеводов и геологов к нему наведывались медведи, а однажды в склад пробралась росомаха, и, чтобы ее застрелить, пришлось подгонять вплотную к двери вездеход. За окном уже рассвело, я давно отложил свой блокнот и просто слушал его неостановимую речь: он превратился для меня в мифическую фигуру, траппера и первопроходца, создавшего себе дом в тундре, куда удалился от цивилизации и годами жил отдельно от людей, с собакой, карабином и четырьмя сеансами связи в день. Мое внезапное появление нарушило его распорядок, и я понимал его замкнутость, но также видел, что стал невольной причиной и свидетелем его ночного монолога.