Человек бегущий

После обеда пришел трактор с санями, на которых стоял балок, наподобие того, с которым кочевал Афанасьев. Веселый чукотский тракторист Григорий со сказочной фамилией Кикиро долго пил чай и говорил о дальних пастбищах за рекой Чегитун. Затем мы залезли в кабину оранжевого ДТ-75 модификации Б – болотная, с широкими гусеницами, и тронулись в путь, таща за собой по кочкам домик на обитых железом полозьях. Афанасьев стоял на крыльце, поставив ладонь козырьком от солнца: закончив свой рассказ, он снова стал неразговорчив и сухо попрощался со мной. Моряк бежал рядом с нами, его густая рыжая грива искрилась на солнце, и он с достоинством нес параллельно земле свой роскошный пушистый хвост. Добежав до перевала, пес развернулся и потрусил обратно к базе, а мы поехали навстречу солнцу по кустарниковой тундре – пути оставалось чуть больше суток. Я сидел рядом с трактористом, наблюдая, как умело он выбирает траекторию на непростом рельефе, огибая озера и каменные поля, форсируя реки, где вода заливала нас выше капота, заполняя кабину по сиденья – мы затем открывали двери, чтобы слить ее. Пару раз трактор буксовал на крутых подъемах, тогда мы отцепляли балок, ехали вперед и вытягивали прицеп на длинном тросе уже с другой стороны гребня. Иногда Григорий пускал меня за рычаги – управлять трактором оказалось просто.

К вечеру мы выехали на разбитую вездеходную колею: пробитая в хрупком тундровом покрове до вечной мерзлоты, она становится бороздой, которая не зарастает десятилетиями и расползается в грязевую дорогу – при взгляде с вертолета видно, как такими шрамами исполосована вся тундра. Там мы сделали привал, вскипятили на примусе чайник, тракторист достал бутылку водки и выпил половину – я же отказался. Тогда он допил остальное, посадил меня в кабину и сказал ехать по дороге, не сворачивая, а сам завалился спать в балок.

Я сел за рычаги, вырулил на колею и опустил их до упора вниз. Трактор бодро покатил по тундре. Было нечто медитативное в его беге, в равномерном стуке мотора, в бесконечном выкладывании траков-лаптей на болотистую почву. Дорога многократно разветвлялась, но я не будил тракториста, держал солнце слева и понимал, что мы все равно рано или поздно доедем до берега моря. От монотонного движения несколько раз я сам принимался дремать, а проснувшись, обнаруживал, что мы катим по тундре куда-то в сторону – я вставал на ходу из кабины, искал глазами дорогу и возвращался на нее – а в другой раз, заснув, съехал в русло мелкой речушки и долго потом искал выход из брода, пока мой тракторист все так же беспробудно спал. После этого я начал орать песни – все, какие знал, пытаясь перекричать двигатель – в те годы мы с приятелями слушали на кассетах одесский блатняк в исполнении Розенбаума, так что остаток пути прошел под три десятка песен типа «Гоп-стоп» и «Заходите к нам на огонек», спетых по кругу несколько раз.

Но вот показались вдали трубы котельной и вышка аэропорта Лаврентия, в воздухе запахло знакомой смесью – горьким ароматом водорослей и кисловатой вонью жиротопки – мы прибыли в поселок. Я отправился прямо в редакцию, наскоро перекусил и сделал то, чего, как я позже понял, не должен был делать, – бросился за стол и, не вставая, за пару часов настучал на машинке большой, на газетный разворот, очерк об Афанасьеве под банальным, пошлым заголовком «Север – моя судьба». Очерк был написан «с настроением» – такие часто публиковали в тогдашней «Комсомольской правде», отвечавшей за «душевность» советского человека; его напечатали в ближайшем номере «Зари коммунизма», затем перепечатали в областной «Магаданской правде», а потом и в самом центральном «Огоньке» с миллионными тиражами, а сделанная мной фотография Афанасьева в отутюженной армейской рубашке, в вязаной шапочке, приобнявшего за шею Моряка, разлетелась по всей стране. Восемнадцатилетний романтик, окрыленный журналистским успехом, я продолжал писать репортажи и эссе о тундре и ее людях, а приехав в Лаврентия следующим летом, стал узнавать о судьбе моих героев. При вопросе об Афанасьеве мой друг-журналист замялся и сказал что-то вроде «его больше нет». И лишь позже я узнал продолжение своей истории.

Дело не ограничилось публикацией в «Огоньке» – по ее следам на Эринвээм прилетели на вертолете журналисты областного, а затем и центрального телевидения и сняли о нем фильм. На отшельника обрушилась всесоюзная слава, ему стали писать письма, обнаружились его родственники в Омске, одинокие женщины рвались приехать и разделить с ним трудности тундрового быта, журналисты стучались в сеансы радиосязи с просьбами об интервью. Вся эта шумиха прошла мимо меня, но для него оказалась тяжелым испытанием. Весной он законсервировал базу, приехал в поселок и положил на стол директору совхоза заявление об увольнении.