Человек бегущий

За этим опытом самоограничения я и погружался под воду, за ощущением другого мира – восхитительного и опасного, где надо вести себя, как вежливый гость. Я особенно любил глубокие погружения, на сорок и более метров, куда уже не проникал дневной свет, цвета спектра исчезали один за другим, и оставались только сумеречный синий и фиолетовый, время сгущалось и замедлялось, размеченное только бульканьем собственного дыхания в регуляторе. Но если был с собой фонарь, то стоило включить его – и подводный пейзаж оживал буйством красок: ярко-красные кораллы, сочно-зеленая ламинария, сине-оранжевая рыба-попугай, прозванная так за челюсть в виде клюва, иногда даже с клыками, которым она соскабливает водоросли с кораллов.

На Кипре не было такого пиршества цвета, как на рифах Мальдив, и пугающих, уходящих в фиолетовую бездну стен, как на Красном море, но была трогательная прозрачность неглубоких, до двадцати метров, погружений, игра солнечного света и пены волн наверху. Я нырял на популярных спотах возле фешенебельных пляжей Корал-бэй с другой стороны Пафоса: в Пистол-бэй, с ее гротами, огромными, как Кааба, черными камнями, и пещерами, которые можно проходить насквозь, двигаясь ко льющемуся с другой стороны свету, словно в тоннеле из рассказов побывавших в коме; или в Амфитеатре, узкой бухте между отвесными скалами, где спускаешься в воду по каменным ступеням (в ластах, спиной вперед) и оказываешься в настоящем подводном цирке, где расставлены причудливые скалы, как с китайских гравюр, между ними песчаные полянки, на которых плавают медлительные пятнистые груперы (они не такие большие, размером с тунца, как в Атлантике, но столь же величавые), пугливые каракатицы, оставляющие в панике облачко чернил, любознательные рыбы-флейты, сопровождающие дайверов, и изредка из-под камня ощерившаяся пятнистая мурена – которая по сути всего лишь угорь с безнадежно испорченной репутацией.

7

Я возвращался на закате – с объемной велотренировки, вечерней пробежки, позднего погружения, когда солнце закатывалось за мыс Аспро, в выбеленном небе начинали чертить стрижи и ветер с моря, с силой дувший весь день, ослабевал до легкого бриза. Приняв душ и искупавшись в опустевшем уже бассейне – сдвинуты шезлонги и брошены игрушки, я растираюсь полотенцем и иду ужинать к морю, в ресторан «Капитан», терраса которого расположена над пляжем, в десятке метров от воды. Я сажусь за привычный столик у парапета, машу издалека официанту – «как обычно», он кивает и уходит на кухню, где гремят кастрюли и громко играет музыка сиртаки, и через пару минут передо мной стоит большая миска греческого салата – фета, помидоры, маслины, огурцы, – а вслед за ним несут тарелку с двойной порцией спагетти болоньезе или с мидиями – после моих многократных просьб их научились варить «аль денте», и я методично закладываю их в себя, чувствуя, как заполняются клетки углеводами, словно добавляются палочки в индикаторе зарядки. С моря дует теплый ветер, где-то в черноте между небом и пляжем мерцают огоньки судов, идущих в Лимассол, и высоко над нами бесшумно движется светящийся крест: это поздний рейс разворачивается над морем, заходя на посадку в Пафос.

После ужина я иду гулять вдоль моря по гостиничному променаду, таинственно подсвечены пальмы и агавы в саду, с балконов отеля слышны негромкие разговоры и звон бокалов. Я направляюсь в дальний конец пляжа, где фонарей уже нет, только тусклый свет луны, подернутой дымкой от моря, освещает меловые скалы. Там поверх русла высохшего ручья перекинут мостик с деревянными перилами, на нем я полчаса занимаюсь растяжкой, используя поручни как балетный станок, до слез из глаз растягивая забитые мышцы и сухожилия, разминая суставы и связки. Я чувствую, как к ним начинает приливать кровь и уходят остатки молочной кислоты, с каждым следующим повторением амплитуда движений растет, мышцы благодарно оживают, становятся теплыми и пластичными.

Потом я стою в темноте и слушаю, как шумит море: волны с грохотом обрушиваются на берег, и, потеряв интерес, с бессильным шорохом и перестуком гальки откатываются обратно. И всякий раз этот размеренный шум наводит на мысль об античности, впервые заговорившей о времени и возвращении, о страннике, что скитался по дальним углам обитаемого мира и вернулся на свой остров, и из неумолимого ритма волн рождается знакомый наизусть шестистопный ямб:

И море, и Гомер, все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит,
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

На гудящих ногах, с трудом преодолевая легкий подъем в гору, я возвращаюсь к себе в апартаменты. Я умываюсь в темноте, чтобы не слетелись комары, падаю на кровать, не успев даже снять покрывало, и мгновенно засыпаю, чтобы наутро повторить все снова: море, велосипед, бег, еда, сон – теряя счет дням, сливаясь с окрестным пейзажем, с тем островом, что видел в детских мечтах.