Человек идет в гору

В президиум избрали комсорга, Яшу Зайцева, Добрывечера и по предложению Наташи — Чардынцева и Луговую.

На повестке дня были вопросы: о ликвидации отставания цеха и о взятии шефства над колхозной стройкой.

Первым выступил Ибрагимов:

— Товарищи комсомольцы! — волнуясь и не зная куда деть руки, начал он заранее подготовленное обращение, но, увидав ехидную улыбку Павлина, вспылил и, сбившись, стал говорить теми словами, что приходили сейчас, на собрании: — Не понимаем мы, что сталось со вторым механическим! Будто не молодежный цех, а… дом престарелых!

Точка возмущенно поднялся:

— Это оскорбление целой организации! Подрыв авторитета! Здесь присутствует несоюзная молодежь… Я прошу товарища Чардынцева, как представителя парткома…

Собрание дружно загомонило:

— Какое тут оскорбление? Чистая правда!

— Правда схожа с луком: от нее глаза прослезятся, и соринка — вон!

— И беспартийным не мешает покраснеть от стыда!

— Продолжай, Ибрагимов!

Подперев рукой широкий волевой подбородок, Чардынцев молча оглядывал комсомольцев. Как губка впитывает влагу, он вбирал в себя все: и горячие возгласы собрания, и тревожно бегавший взгляд Точки, и подвижное, подернутое тенью досады лицо Наташи.

— Собрание началось лучше, чем мы предполагали, — тихо сказала Тоня Чардынцеву. Он утвердительно кивнул головой.

На лице Ибрагимова блуждала тень смущения и одновременно обиды за неудачливую судьбу комсомольцев второго механического цеха.

— Подумайте только! — продолжал он. — На всем заводе идет борьба за первый комбайн, за то, чтобы быстрей собрать и испытать его, а здесь — тишь болотная, сонное царство! Только гудок будит вас, чтобы домой вовремя поспели!

— Ближе к делу! — крикнул кто-то с задних скамеек.

— Ближе к делу? — переспросил Ибрагимов, побагровев. — То-то оно и есть, что дело сейчас за вами стало.

Вчера надо было устанавливать мост главных колес, а вы не дали конических шестерен. По графику сегодня установка зернового и колосового шнеков, а вы нас обеспечили узлами последней очереди. Вот! — Он тяжело вздохнул и тревожно оглядел собрание. — Товарищи! Час тому назад… сборка самоходного комбайна прекращена! И только из-за вас. Только из-за вас!

Точка тихо опустился на стул и уткнулся носом в спасительный блокнот. Комсомольцы сидели сконфуженные, мрачные, не смея поднять глаза…

У Наташи жарко пылали щеки. Подняв голову, она вдруг встретилась глазами с Глебом и молча ужаснулась: Глеб нисколько не был смущен, наоборот, глаза его глядели с насмешливой укоризной и, казалось, говорили: «Что, влетело от сборщиков?»

«Ему не стыдно, — подумала Наташа, — будто он в ответе только за себя… только за себя!»

И словно бы подстегнутая этой мыслью, Наташа высоко подняла руку:

— Прошу слова!

Наташа вышла к столу президиума раскрасневшаяся, порывистая, с горящими глазами.

— Больно и стыдно слушать, когда комсомольцев называют престарелыми. И, думаю, даже очень старый человек — если это советский человек — обидится, потому что… потому что советские люди молоды всегда. Что же случилось?

Я отвечу. Комсомольская организация нашего цеха утратила самую главную силу — силу коллектива!

Точка поднял плечи, с силой брошенный им карандаш упал на пол.

— Да, Павлин, — обернулась на мгновенье к комсоргу Наташа. — Я сегодня скажу все, что думаю, не боясь, обидятся на меня некоторые комсомольцы или нет. — Наташа глубоко вздохнула, будто сбрасывая с себя последний груз нерешительности. С заднего ряда пристально глядел на нее Павка Семенов.

— Вы послушайте, какие словечки пошли теперь у нас по цеху: кустарь-одиночка, единоличник, ас. Так зовут отдельных комсомольцев беспартийные молодые рабочие.

— Конкретно!

— Не заставляй впотьмах иголки искать!

— Назови фамилии, Наташа!

Комсомольцев задело за живое.

— Скажу! — Наташа решительно взглянул а на Глеба. Он сидел попрежнему прямо, самоуверенно подняв голову, готовый к отпору.

«Ну, ну, что ты там еще выдумала, взбалмошная, беспокойная девчонка?» — говорил его взгляд.

Наташа вспыхнула от этой самоуверенности, от этой ненавистной ей привычки Глеба глядеть на всех с чувством собственного превосходства.

— Вот — Глеб, — проговорила она, покраснев еще более. — Кто только у нас не поет ему славу… Лучший стахановец цеха, краса и гордость завода!

А рядовые рабочие называют своего бригадира асом, единоличником. И правда! Наш бригадир занят только собой, своими успехами, а бригаду забросил: не руководит, не учит. — Наташа побледнела. — Я могу здесь заявить, что у нас нет бригады. Собрание единоличников… кто в лес, кто по дрова!

— Почему ты прежде никогда не говорила? — прокурорским тоном спросил Точка.

Наташа потупилась:

— Да, это моя вина. Я часто беседовала с бригадиром, пыталась повлиять на него…

— Едва ли вы беседовали на такие темы… — многозначительно буркнул Точка.

Наташу ужалил намек секретаря. Она всем, корпусом повернулась к нему, сверкнув обиженным взглядом:

— А впрочем, тебе, Павлин, говорить было бы бесполезно. Ты ослеплен славой Глеба не меньше его самого. Только и слышишь от тебя, что — аллилуйя, аллилуйя!