Человек идет в гору

«А может, ты приукрашиваешь его, Наташенька? Не хочешь признаться, что полюбила нестоящего, мелкого парня?» — тихо подвывали телеграфные провода.

— Нет! — вслух ответила Наташа, не замечая, как падала ей на плечи медная стружка листьев. — Глеб мог бы стать настоящим комсомольцем. И прав Чардынцев: в том, что Глеб «сорвался», виноваты мы сами.

Надо было чаще «протирать с песочком», сдирать с него зазнайство, учить скромности.

«…Но ты-то ведь пыталась повлиять на него своими увещаниями, — не послушал он тебя. Значит, не любит!» — слышалось в проводах.

«Не любит! Не любит!» — дразнил ветер и хохотал за спиной, кидаясь шершавыми, колючими листьями.

Наташа кусала губы и молча плакала…

…Всю ночь Глеб не спал. За окном ошалело метался ветер, стучал по стеклу метелкой акации.

Неутихающая боль ныла в груди.

Выходит, Наташа никогда не любила его по-настоящему. Он нужен был ей только для того, чтобы обучиться токарному делу.

А он любил ее, она была самим воздухом, которым он дышал.

Оттого и больно теперь, невыносимо больно.

Ее резкое выступление на комсомольском собрании ошеломило его. Одним ударом оборвала Наташа все, еще вчера, казалось, нерушимые связи с ней. И сразу стало пусто, сиротливо, зябко…

Мать беспокойно ворочалась, вздыхала. Она тоже не спала. Будильник, заглушая всхлипы ветра, размеренно выстукивал: не так — не так — не так!.. Глеб, не дыша, прислушался. Не так? Наташа права? Любит? Снова рождалась в душе надежда, и в лад будильнику гулко стучало сердце: не так — не так — не так.

Что же все-таки произошло? Почему комсомольцы ожесточились против него, будто он, Глеб, виноват в отставании цеха?

«Ты единоличник, ас! — вспомнил он обидные возгласы. — Какой я единоличник? Разве не моя бригада заняла первое место в общезаводском соревновании?

Павка и Елизар стоят на простых операциях, а я с Наташей на доводке. Как же иначе? Поставить их на доводку — запорят все детали. Причем же здесь я?»

А будильник, будто в насмешку, все стучал: не так — не так — не так!

Чуть побледнело окно. У кого-то из соседей суматошливо кричал петух. Глеб лежал с открытыми, воспаленными от бессонницы глазами.

Утром Глеб не дотронулся до завтрака, сослался на зубную боль.

— Ой, Глебушка, неладно у тебя что-то. Отчего ты все молчишь, не поделишься со мной? — спросила Анна Сергеевна.

— Правда, мама, зуб болит, — ответил Глеб, надевая пальто, и быстро вышел.

«Отцовский характер, — вздохнула Анна Сергеевна, — будет молчать, собирать в себе тучи, а потом, словно гроза в нем забушует, — все выпалит…»

С крыш и деревьев срывались золотистые вихри, похожие на воздушных змей, потом подымались с земли и бессильно падали, рассыпаясь цветастыми листьями.

По дороге на завод Глебу встретился Павлин.

— Привет и почтение! — проговорил Павлин, внимательно приглядываясь. — Ого, тебя, брат, повело, как сгоревший резец. Под глазами цвета побежалости.

— Будет тебе! — недовольно отозвался Глеб. — С утра завел трепологию.

— Я серьезно, Глеб. Несправедливо с тобой поступили вчера… вывести из состава бюро лучшего стахановца!

— Ты-то, небось, сам голосовал за это?

Павлин замялся.

— Я… видишь ли… получилось…

— Двурушник ты, вот кто! — блеснул воспаленными глазами Глеб.

— Перегрелся! — захохотал Павлин. — Подайте сюда охлаждающую эмульсию!..

В цехе, возле станка Наташи, стояла группа комсомольцев.

«Делятся вчерашними впечатлениями… — подумал Глеб. — Ну и черт с вами, делитесь!»

Он склонился над станком, пряча хмурое лицо. «Почему нет гудка?» — недоумевал Глеб.

Он, повернув голову, встретился глазами с Наташей. Она стояла рядом — тихая, задумчивая, с покрасневшими веками и бледным, усталым лицом.

— Здравствуй, Глеб. Я хочу поговорить с тобой… может быть… в последний раз…

Гудок басовитым нарастающим ревом заглушил ее голос. Глеб склонился над станком, не отвечая.

Наташа постояла еще немного, будто выжидая, не опомнится ли Глеб, не ответит ли, потом решительно тряхнула кудрями и, резко повернувшись, пошла к своему станку.

* * *

— Отбиваете у меня хлеб, — сказал Чардынцев с шутливой обидой Аннушке. — Бегать из цеха в цех и выколачивать детали по должности положено мне.

— По должности так, — вздохнула Аннушка, — а по душе — не терпится, самой взяться за всякое дело охота.

— Это хорошо, что по душе — не терпится, — сказал Чардынцев и вскинул на нее меткий, изучающий взгляд. — Плохо другое: на своем участке у вас — непорядок. План-то не выполняете.

— Из-за того и не выполняем, что Миловзоров срывает нам подачу, — быстро ответила Аннушка, но в глазах ее промелькнуло смятение.

— Только ли из-за этого, Анна Спиридоновна?

— Чую, куда клоните. Я сама просилась у Ивана Григорьевича: отпустите, мол, обратно к станку. Не умею руководить — это ж яснее ясного. А он — ни в какую. Вот и маешься.

— Вы знаете, отчего вам трудно? Оттого, что вы отступаете. На трудности партия учит наступать.

— То партия… — снова вздохнула Аннушка. — А я — что? Простой токарь.

— А что партия сделала бы без народа, без миллионов таких, как вы сказали, «простых» рабочих?