Человек идет в гору

— Разрешите, Семен Павлович… неотложное дело… — произнес он, краснея и хмуря брови.

— Что там у тебя неотложного? Садись.

— Отпустите меня, Семен Павлович… не могу я здесь больше работать!

Мишин с проникновением поглядел на Глеба. Этот девятнадцатилетний парнишка был живым укором ему, Семену Павловичу. Чардынцев как-то говорил ему: «Если хочешь знать, в твоих подражателях ты увидишь собственные черты, только, словно для наглядности, увеличенные, как в кривом зеркале».

Семен Павлович смеялся над этими словами. Добрывечера и Глеба все бранили, да и он сам отчитывал их, особенно Добрывечера. В чем же здесь подражание? И что общего между директором и этими молодыми людьми, служившими «притчей во языцех» на заводе?..

И вот сейчас к нему пришел самовлюбленный обиженный мальчик и произнес почти то же, что он сказал сегодня Булатову.

— Ты хочешь уйти? — спросил Мишин вполголоса и торопливо достал из кармана пиджака трубку. Глеб машинально повторил движение директора. Семен Павлович в сердцах швырнул трубку на стол.

В глазах Глеба отразилась короткая борьба, а в голосе послышалась уверенность, что «уж кто-кто, а Семен Павлович в обиду не даст». Ни с кем не соглашался Глеб в своем затянувшемся, упрямом споре.

— Я токарь шестого разряда. На любом заводе мне место дадут.

— Не то место твое, что дадут, а то, что заслужишь! — резко и одновременно задумчиво сказал Мишин.

Глеб ухватился за это слово, он предвосхищал его:

— Вот! Каждый пацан дразнит «асом», в стенгазете и на собраниях мыкают мою фамилию! А разве мало моих заслуг на заводе? Портрет два года в цехе висел. Даже пылью покрылся!

— Это-то и плохо…

— Что висел?

— Что пылью покрылся. Пылью мы с тобой оба покрылись. Прошлыми заслугами любуемся. А время идет вперед! Сегодня мне уши надрали за это. Ох, как больно надрали, Глеб!

Глеб глядел на директора в немом изумлении. Выходит, и Семена Павловича бранят? Уж этого он никак не мог предположить: Мишин был для него идеалом. И откровенно говоря, пришел Глеб не столько с мыслью об уходе с завода, сколько с тайным желанием узнать, что скажет на это Семен Павлович.

В упрямстве Глеба было пробито немало брешей, чаще спорил он теперь сам с собой и предчувствовал: обиде его, как льдине на вешних волнах, держаться недолго.

— Послушай, Глеб…

Мишин рассказал слово в слово содержание сегодняшнего разговора с Булатовым. Глеб задумчиво мял в руках трубку.

— Ты понимаешь? — спросил Мишин. Он встал и подошел к окну, будто Глеба удобней было разглядеть на расстоянии. — Мне невыносимо стыдно. Стыдно потому, что вольно или невольно заманил тебя на свою тропу! И вот найди ты в себе смелость вместе со мной свернуть с этой проклятой тропы и через колючий кустарник — особенно болезненный для самолюбия! — пробиваться на широкую дорогу…

Глеб встал. «Идти вместе с Семеном Павловичем… Рядом с ним… какое это счастье!»

Мишин подошел к юноше, дружески потряс его за плечи:

— Ну, Глеб, колючек не боишься?

— Не боюсь! — просто ответил Глеб.

Глава седьмая

Чардынцев стал примечать, что в его отношениях с парторгом второго механического цеха появилось нечто новое, такое, чему трудно подобрать определение.

Сначала частые думы о Тоне Луговой казались ему, естественными и понятными: отставание второго механического беспокоило его неотступно, и Луговая, как парторг, конечно, была в центре всех трудных дел по подъему цеха в гору.

Сейчас Антонина Сергеевна работала над сверхпрочным чугуном. Это очень интересовало и тревожило его. Он даже потерял сон.

Чардынцев терзался мыслью, что не мог ей ничем помочь, а когда требовалось поддержать ее, может быть одним добрым словом либо шуткой, он вдруг чувствовал утрату того драгоценного свойства, которое помогало не раз поддерживать людей. Прежде спокойный и веселый, он стал непривычно хмуриться под ее взглядом, всегда спрашивающим нечто большее, чем говорили уста.

А едва увидит ее усталое и смущенное после неудачные опытов лицо, закипает в нем такая душевная метель, что он отводит глаза — не выдали б!

«Что с тобой, Алексей? Откуда в тебе это «второе издание» юности?» — Он боялся задавать себе подобные вопросы и торопливо прогонял их, браня себя за эти «лирические отступления».

Так на Волге, при больных его легких, Чардынцев боялся уплывать на середину: на быстрине подхватит и унесет — не выкарабкаешься!

Но как ни боролся он с новой неожиданной неотступной «бедой», как втайне окрестил он свое смятение, могучая волна неутихающего чувства несла его все дальше и дальше и не было сил выбраться из головокружительной быстрины.

«Будет! — остановил себя Чардынцев. — Лирические отступления затянулись». Он пошел в сборочный цех. Под стальными балками перекрытий повисло новое красное полотнище:

«Помни! Завод должен в ноябре выпустить сто двадцать пять самоходных комбайнов!»

Чардынцев удовлетворенно улыбнулся: он только сегодня поручил Ибрагимову в доходчивой форме довести до рабочих ноябрьскую задачу, и Фарид уже сделал.