Человек из Оркестра

Она не переставала удивляться крепости ниток и булавок, которыми навсегда было пришпилено прошлое к ее теперешней, как бы свободной и независимой, жизни. Этой обыденной фурнитурой накрепко, длиннющим тяжелым шлейфом тащилось оно, а память пристегивала, пришивала очень настойчиво куски, лоскутки ушедшего уже времени, ничуть не заботясь о том, как выглядит этот шлейф. И, надо сказать, он тащился не кружевным изыском, а неопрятной лоскутной тряпкой. Которую, лучше бы, и не трогать вовсе — можно было наколоться на булавку, и тогда ничтожный шлейф вдруг включался живым экраном, и перед лицом представлялись не всегда приятные картинки. Которых, казалось, не должно было уже быть. А они — были. Прятались в черной пыли пришпиленного шлейфа. Картинка всегда была огорчительной, стыдной и вызывала чувство вины и неловкости.

Вот и сегодня, случился с ней такой укол, о булавку, которая расшпилилась и уколола — неожиданно и больно. И, казалось бы, какие пустяки, кто-то окликнул кого-то: «Андрей, ты? Лазуткин! Ты?»

Возле нее обнялись двое мужчин. Похоже, они давно не виделись.

Но ее уколола знакомая фамилия. С ней когда-то учился в институте, а потом был отчислен за неуспеваемость, вот такой полный тезка.

Мужчины все еще стояли, в радости встречи, похлопывали друг друга, а она внимательно всмотрелась в одного из них.

Он стоял у открытой дверцы дорогого автомобиля, стриженая голова его озорно улыбалась ежиком.

И вся внешность его кричала о том, что все с ним в полном порядке.

Она вдруг поняла, что несказанно рада благополучной жизни этого человека. Он даже не смотрел в ее сторону, а если бы и глянул, то вряд ли узнал в толстой тетке однокурсницу, которая помогала ему придумывать этюды. Ему они никак не давались. И вообще, он редко ходил на занятия, все больше красиво попивал, вел себя довольно свободно. Хотя институт, где они учились, был творческим, мастерская была немноголюдной. И пьянство Андрея было вскоре замечено. И как-то ее, старосту, попросил на беседу их мастер, интеллигентный пожилой и тихо спросил у неё: «Пьет?»

И она, чуть смутившись, подтвердила: «Пьет».

Она просто сказала правду. А ведь могла сказать «не знаю». Но сказана была правда.

Она вышла тогда из аудитории, и ей было неприятно, что её подловили на правдивости ответа. Она поморщилась, но как-то дела отвлекли ее, и она забыла о случившемся.

Андрея не допустили к экзаменам из-за прогулов и хвостов. И вскоре он был отчислен. Он как бы и не понял случившегося. Выпили водочки за расставание — и все.

Она тогда даже пробовала поставить нерадивого студента на путь истинный. Но Андрюша уехал в свой город. У него истина гуляла по другим путям.

И как-то все, и она тоже, забыли о нем очень скоро. И теперь, видя его у дорогого авто, она вдруг рванула к нему, совсем неожиданно для себя, искренне и с дрожанием от страха в голосе, шагнула к нему и, не глядя ему в глаза, сказала, затянувшись сигаретой.

— Прости меня, Лазуткин.

Андрей повернул к ней стриженую голову и удивительно приветливо сказал:

— Вы ошиблись…, — и продолжил свою мужскую беседу с приятелем.

— Ошиблась, — выдохнула она сигаретный дым. — Простите.

И отошла, почти подпрыгивая, перебежала на ту сторону улицы, шла, торопясь, и чувствовала как все легче и легче ступают ее ноги в тяжелых старых сапогах.

Она четко, в необычайно свежих красках, вспомнила свой ответ тогдашний мастеру.

Обошлось все. С Андреем. А вот с ней — не очень. Столько лет она сожалеет о своем правдивом как бы ответе. Правильнее было промолчать, или сказать «нет» или «не знаю». Но она сказала то, что от нее хотели услышать. Вот она, та самая булавка в ее шлейфе.

И она вдруг физически ощутила, как расщелкнулась булавка, и тяжелый мрачный шлейф стал легче и короче. И ноги понесли ее к метро, где она, толкаясь, вошла в вагон электрички, и все в ней гремело от хорошего веселого чувства. Ну, и пусть. Что он не узнал. Она-то ничего не перепутала.

Она его узнала. И была рада возможности убедиться, что ничего худого с ним не случилось. А только с ней.

Войдя в свой дом, она сняла тяжеленные сапоги и почему-то решила, что не будет их больше носить.

Прошла на кухню. Не зажигая свет, стала смотреть на темный заснеженный дворик. И думалось ей о себе с грустью и нежностью. Она даже чуть поплакала в темноте.

Во двор въехала чья-то машина, осветила фарами двор, и свет этих фар выхватил написанное из баллончика каким-то отчаянным оптимистом — «мусор в окна не бросать!!!»

Она улыбнулась и аккуратно притушила сигарету в переполненной пепельнице.

А Лазуткин подъезжал к роскошному дому в три этажа. Въезжал осторожно в раздвигающиеся для него ворота и вдруг вспомнил почему-то толстую тетку в стоптанных сапогах.

И сказал, обнимая жену, которая выбежала ему навстречу:

— Знаешь, я города стал бояться. Там бродят такие тетки…

И они рассмеялись и пошли в дом, обнявшись.