Человек на войне (сборник)

«Пресвятая Богородице, спаси нас, – шептала Федосья. – Защити и помилуй. Четверо осталось со мной – мал мала меньше. Был бы жив Феденька, вместе ушли бы. А ведь нет его теперь, ушел от нас на небушко как раз на Пасху. Миша пошел с мужиками – он винтовку держать может, будет воевать. А Саше-то – четырнадцать, да худенький больно, ты посмотри на него, Богородице. Какие они, немцы-то эти? Начнут зверствовать? Или нет? Да что им особо-то, если они вон как прут – все вперед и вперед? Что с нами будет, Матерь Божия? Тебе одной ведомо. Умоли Сына Твоего, Спасителя нашего, защитить деток малых…»

Федосья прервала молитву, потому что у дома зарычал мотор мотоцикла. Послышалась чужая речь, смех, потом дверь распахнулась.

В дверном проеме с автоматом на груди стоял высокий, плечистый немец в зеленой форме, в пилотке. Он оглядел горницу, детей, приподнявшихся на кроватках, на печи. Посмотрел на Федосью, поднявшуюся с колен. Вошел и второй немец, тоже с автоматом, пониже ростом, но тоже плечистый и упитанный.

Он постучал кулаком по срубовой стенке, улыбнулся, хлопнул своего приятеля по плечу и засмеялся. Второй кивнул головой и тоже улыбнулся – дом им явно понравился.

2

В этот момент часы-ходики прожужжали, и кукушка, выглянув из открывшегося оконца, прокуковала.

Немец мгновенно вскинул автомат и пустил очередь в сторону часов. Часы хрястнули, маятник брякнулся на пол.

Тот, что был пониже ростом, прошел вперед, открыл дверь в спальню и что-то сказал своему напарнику, опять засмеявшись. Они обошли весь дом, жестами объяснили Федосье, что всей семье надо перебраться в сени и на кухню, а горницу и спальню они займут.

И немцы принялись за дело, внося в дом вещи и какие-то ящики.

Федосья увела детей, собрали их постельки и принялась обустраиваться на новом месте, решив приспособить для жилья и кладовку в сенях.

Она поняла, что теперь для нее и для детей началась новая жизнь. И, глядя, что творится в соседних домах, где деловито ходили немцы, громко разговаривая, шугая кудахтающих кур, которые иногда испуганно взлетали и горланили, Федосье стало ясно, что немцы в Свитах будут жить долго, раз так основательно размещаются.

В доме появился еще один немец, офицер, очень важный и строгий. Он произносил лишь отдельные слова, и тогда движения солдат убыстрялись, они куда-то убегали, что-то приносили, а немец стоял у окна, смотрел сквозь стекло на дальний лес и будто что-то высматривал. Фуражка его лежала на столе. Затылок в складках, волосы редкие, с плешью. Когда он повернулся и посмотрел на Федосью, которая в этот момент ухватом доставала из печки горшки, она увидела его глаза – желтые, чуть навыкате, по-бараньи простодушные.

Офицер попробовал кусочек картошки. Она ему очень понравилась, и он съел еще. Ел он много и жадно, и отдувался, и пыхтел. При подчиненных старались есть умеренней и не спеша, и не пыхтеть, за что его дома бранила жена, называя плохо воспитанным человеком, а за глаза – обжорой.

Удивительным было и то, что офицер нисколько не стеснялся, портил воздух, издавал громкие непристойные звуки. Солдаты на них никак не реагировали, словно поступать подобным образом так и положено.

В первые же дни офицер решил провести над Федосьей и детьми эксперимент. Уходя, оставил на столе конфеты и печенье.

– Со стола ничего не брать, – сказала детям Федосья. – Это он вас проверяет. Возьмете – может не только побить, но и расстрелять.

– Знаем, – сказал Саша. – Стреляют за самую малость – уже всех запугали.

– Это оттого, что они сами боятся, – объяснила Федосья.

– Мама, а скоро они от нас уйдут? – спросила Надя.

– Не знаю, доченька. Теперь нам терпеть надо. Так Господь велел, значит.

Федосья видела, как офицер, вернувшись в дом, первым делом подошел к столу и посчитал, сколько на нем лежит конфет и печенюшек.

Убедившись, что все на месте, позвал Федосью к себе и вручил одну конфетку.

– Киндер, – сказал.

– Да, ребенку, – Федосья взяла конфетку и поклонилась.

Она это хорошо запомнила потому, что конфетку офицер держал за фантик – так, как держат лакомство, заставляя собаку встать на задние лапы.

Но и эти милости офицер скоро забыл, потому что наши, соединившись в отряды, стали нападать на немцев из леса.

После каждого нападения расстреливали всех подозреваемых, а часто и ни в чем не виноватых.

Зимой, когда немцев отбили от Москвы, расстрелы участились. Федосья ни на шаг не отпускала от себя детей. Больше всего боялась за старшего, Сашу, – его быстрее других могли обвинить в помощи партизанам.

Не знали немцы, что Миша в лесу – а то расстреляли бы всю семью.

Так прожили зиму, и всякий раз, укладывая детей спать, Федосья, прижимая к себе младшеньких Аню и Надю, крестила всех и читала молитву Богородице. Иконку она перепрятала в новый схрон, но иногда, боясь немцев, не доставала икону и молилась без нее.