Человек на войне (сборник)

В хлеву было темно, лишь сквозь щели в дверном проеме пробивались узкие полосы лунного света. Мирно дремала корова, изредка шумно выдыхая воздух. К ней прижимался теленок, иногда ворочаясь. Несколько овечек, сбившись в кучу, спали, тоже прижавшись друг к другу.

– Царице моя Преблагая, надеждо моя Богородица, – тихонько запела Федосья.

И молитва эта сразу же отозвалась в сердцах всех пленников – даже и тех, кто впервые слышал ее и кто твердо верил во «всепобеждающее ученье Маркса-Энгельса, Ленина-Сталина».

И уже не возникали перед внутренним взором картины ужаса минувшего дня – летящие по воздуху лошадиные туловища с ногами, не слышалось истошное ржание, рев обезумевших коров, грохот взрывов – а виделись родная деревня, цветущее поле, дальние холмы, покрытые елями и соснами, и белевшими березками в нежной листве, и небо с застывшими на нем облаками, и родные, лучистые глаза Той, Которая выбрала Русскую землю Своим подножием.

4

Тяжелая дверь надсадно, со скрежетом открылась, и немец приказал выпрыгивать из вагона на перрон.

Это была окраина городка Гослар, в Нижней Саксонии, на реке Лайне. Ближайшим городом был Зальцгиттер, еще севернее – Ганновер, центр этих земель.

Ничего этого Федосья, конечно, не знала. Она видела чисто выметенный перрон, серое невысокое здание вокзала, поодаль – каменные дома с крышами из красной черепицы, садики около них, огороженные железными оградами.

И одно слово сразу определило этот новый для нее мир: чужбина.

Их пересадили в другие вагоны и повезли по узкоколейке к северу от Гослара, к руднику. Здесь, у подножия горы, в которую упиралась железнодорожная ветка, стоял за колючей проволокой ряд одноэтажных строений – длинных, прямоугольной формы.

Место это пленные назвали «Тупик».

Бараки примыкали к заводу, трубы которого курились светло-серым дымом.

Видимо, к приезду пленных здесь подготовились, потому что все делалось четко и по командам: мужчин отправили в одни ворота, женщин с детьми – в другие. Отвели в моечные холодные помещения с бетонными полами и стенами, где были душевые кабинки. Одежду забрали, выдав полосатые куртки и брюки. Женщин остригли коротко, детей – наголо. И хотя все было организовано, в бараке устроились лишь к вечеру.

С детьми ее не разлучили – все они оказались рядом, на соседних нарах, расположенных в два яруса.

А назавтра определили и с работой: женщин поставили у длинных столов по десять человек и показали, что надо делать. Операция самая простая: набивать патроны порохом. Но лучше бы заставили каждый день нужники чистить, чем выполнять эту работу. Пули-то предназначались для того, чтобы убивать мужей и братьев.

Детей пристроили убирать бараки, помещения караульных, столовую. Самая грязная работа выпадала то Саше, то Зое. Девочек посылали и на кухню, а капусту рубить доставалось Саше.

Все бы ничего, если бы не этот проклятый завод, где то и дело за работой вспыхивала в сознании мысль: что я делаю! Что я делаю!

Лица у женщин стали серыми, многие начали слабеть. И дети отощали – кормили супом, где плавала капуста да картошка или какая-нибудь крупа. Хорошо, что давали хлеб. Его ели, не торопясь, медленно прожевывая – ведь он и держал пленных на ногах.

После первых месяцев, когда обвыклись и уже знали друг друга, Федосья присмотрелась к одной сухопарой, крепкой женщине, которая выделялась среди других спокойствием и уверенностью во всем, что ни делала. Казалось, рабство ей не то что не в тягость, но и не в угнетение. Глаза у нее темные, взгляд твердый, и ходила она прямо, не сутулилась, как другие.

Однажды она положила в руку Федосьи кусок хлеба.

– Детям, – сказала негромко.

Сидели в предбаннике, ждали, когда им выдадут одежду после прожарки – этим немцы занимались регулярно, боясь эпидемий и вшей.

– Гляжу на тебя, Марья, и радуюсь, что у тебя столько силы. Видать, крепкие твои отец да мать.

– Когда нас угоняли, мамане сравнялось восемьдесят. А папаня старше, так он воюет.

– В партизанах?

– Нет, в действующей. Он механик у нас в колхозе самый лучший. Какую хошь машину починит.

Поговорили еще о своих родных-близких. Теперь при встречах стали здороваться.

Однажды в помывочной Марья подсела к Федосье на лавку, когда одевались.

Мария показала мешок, небольшой, аккуратно сшитый, который она пристегнула к внутренней стороне куртки.

– Зачем? – спросила Федосья.

– А я туда порох ссыпаю.

– Порох?

– Ну да. А патроны пустыми законопачиваю.

– А куда порох деваешь?

– А куда придется. То в нужник, то в мусорку какую-нибудь.

– Смелая ты, Марья. А как они увидят?

– Так ведь я зоркая, сначала осмотрюсь. Только ты на меня не равняйся. У тебя четверо – их тебе сберечь надо. И вот что еще тебе скажу: как придут опять эти мадамы на уборку к себе брать, ты своих вперед выстави, чтобы их заметили. У мадамов дети и поедят лучше, и опасности меньше. Вон у Дарьиного парнишки кровь забрали, так он начал чахнуть. Такой славный был парнишка, а теперь навряд выживет.