Человек на войне (сборник)

Оля, Олечка, Олюшка,
Взявшись за руки, мы пойдем в полюшко,
И военную песню споем.
А фашистов проклятых все равно разобьем!

Вот так хорошо. Не очень гладко, зато правильно.

Оля у него уже третья любовь. Первой была соседка в Бабаксиньиной деревне, дочка тракториста Павла Лавриновича, Надюха. Лет ему тогда было совсем мало, задолго до школы. Полюбил ее Миша всерьез и пошел к Лавриновичам на двор, свататься:

– Дядь Паш, ты к ноябрьским праздникам гони самогонку и борова коли. Я сватов пришлю и на вашей Надюхе жениться буду.

Дядя Паша серьезно и внимательно выслушал его. Отложил в сторону косу, которую отбивал к завтрашнему сенокосу, и в знак согласия пожал руку:

– Договорились. И самогонки нагоню, и борова заколю. Только и ты уважь мою просьбу. На свадьбу штаны переодень, а то неловко, сам понимаешь, жениху на свадьбе в мокрых штанах быть.

Миша пообещал, и на том порешили. А решение скрепили еще одним рукопожатием.

Но в Ленинград его в том году забрали рано, еще в сентябре, и потому свадьба не состоялась. А к следующему лету любовь к Надюхе забылась.

Вторая любовь – одноклассница Валя Финаровская. В третьем классе в нее были влюблены почти все мальчишки-одноклассники. Миша видел, что Финаровская – девочка красивая, но сердца его она не трогала. Ему больше нравилась Галя Плетнева. Однако мальчишки уговорили: все они влюблены в Вальку, а он что ли особенный. Согласился, уступил товарищам, полюбил ее недели три и перестал. Неинтересная любовь, когда не по сердцу, а по уговорам.

И сама Валька виновата, что ее разлюбил. На уроке пения спросила учительница:

– Кто может своими словами объяснить разницу между высокими и низкими нотами?

Миша поднял руку и объяснил, как понимал:

– Высокие это писклявые, а низкие – бубнивые.

Улыбнулась учительница, засмеялись ребята и Валька вместе со всеми. Обиделся Миша – он в нее влюбился, а она над ним смеется, куда ж это годится! И к обеим стал равнодушен: и к Финаровской, и к Плетневой. И ни капельки не пожалел – летом переехала жить в Ленинград Оля Воробьева.

Олю Воробьеву, троюродную племянницу Бабаксиньи и деда Матвея, дочку дяди Тихона и тети Фроси, Евфросиньи Романовны, он знал давно. Она с родителями жила недалеко от Бабаксиньи, в деревне Ильино Борисоглебского сельсовета, и они не так уж редко виделись. Однако первый раз всерьез обратил на нее внимание, когда она и тетя Фрося приехали в Козий Брод попросить Бабаксиньиной помощи, помочь Ольге устроиться в Ленинграде. Вот тогда она ему понравилась. А полюбил по-настоящему, когда та переехала в Ленинград.

Приехали они к Бабаксинье посоветоваться и помощи попросить. Девка-де вырастает, надо ее как-то в жизни устраивать. Времена сейчас везде нелегкие, а в деревне особенно тяжело. Работаешь от зари до зари, подходит время по трудодням получать, ан и получать-то нечего. Слезы, не заработки. А налоги отдай. И на займы подпишись. И самим как-то одеваться и что-то есть надо. И девке учиться бы надо, не глупая, а где ж в деревне выучишься. С девяти лет работает. Сначала на смолзавод ходила за три километра, а сейчас в колхозе, на полевых работах. Тяжело, а куда денешься, надо работать.

– Зато сейчас живут лучше, чем при старом режиме, – обиделся Миша на недовольство родных современными условиями жизни.

Бабаксинья, глядя куда-то в сторону, вздохнула и тихо проговорила:

– У нас, Мишанька, с дедом твоим Матвеем при старом режиме шесть лошадей, одиннадцать коров да пять дюжин овец было. А птице, курам да гусям, счета точного не ведали, сколько их было. Работали, не скрою, не менее, чем сейчас, от зари до зари. И выходных не знали. Даже в великие праздники полного отдыха не было, скотине не объяснишь, что праздник, ее кормить, поить и доить во все дни надо. И другие так же. Но все, кто работать не ленился, жили более или менее в достатке.

– Зато сейчас эксплуатации нет.

– Ну, тебе виднее, ты грамотный, в школу ходишь, – без зла и обиды сдала свою позицию Бабаксинья. – Я про эксплуатацию, Мишенька, не училась, я и в школу-то не ходила ни одного года, показала мне сестра двоюродная Маня, упокой, Господи, ее душу, совсем молодой от чахотки померла, азбуку да как слова из букв складывать научила, с тем и живу. Матвей, тот грамотный был и Псалтирь, и Евангелие по-старому читать умел, и газеты читал, даже журнал по сельскому хозяйству один год выписывал. И поворотилась к тете Фросе: – Как пошли продразверстки да комбеды, я к Матвею:

– Как жить будем? Непонятно мне: то землю нуждающимся дают, то нажитое трудом у людей отнимают.

А он взял мою руку в свои ладошки, а ладошки у него большие, теплые, хоть и зима тогда на дворе стояла, посмотрел мне в глаза, смиренно так посмотрел, никогда: ни до, ни после такого смирения я в нем не видала, – и тихо сказал: