Человек на войне (сборник)

Работал и каменщиком, и столяром, и плотником, и кузнечное дело немного знал, но большую часть трудовой жизни проработал в артели народных промыслов. Человек энергичный, с деловой жилкой и хорошим видением выгодного дела, он уже при советской власти попробовал было себя в торговле. Отработал с полгода на продовольственной базе и сказал: «Лучше быть бедным, но свободным», – и перешел в артель подручным к столяру-краснодеревцу. Вскоре сам стал краснодеревцем, а потом и руководителем артели, в каковой должности доработал до выхода на заслуженный отдых. Хотя оставляли его на работе, даже повышение предлагали, но руководящая работа, тем более на таком хлопотном месте, с возрастом стала обременительной, к конторской никогда душа не лежала, и кроме того, тянуло его к земле. Ранней весной сорокового переехал на родину бабы Хели, в Хаапсаари, оставив комнату в Ленинграде своей единственной дочери Галине.

Получил в пользование пустовавший участок земли и, ни дня не тратя на раскачку, принялся обживаться. Времянку выстроил из толстых бревен с маленькими оконцами и в глубине участка, с расчетом обратить потом ее в хлев для скотины. И одновременно начал строить дом и разрабатывать запущенный участок. Пустил всю землю под плуг и засадил картошкой, как он считал, наилучший способ, во-первых, разработать целину, во-вторых, не связывать огородом руки, нужные на строительстве, и, в-третьих, на излишках картошки за зиму поросенка вырастить. К осени подвел стены дома под кровлю. За осень настлал полы и потолки, сложил печку в своей половине и первую же зиму зазимовал в новом доме, попутно отделывая и благоустраивая его изнутри.

– А-а, Мишка пришел. Здравствуй, Михаил Иваныч, – по-русски поздоровался дед Эйнор. – Мать, собирай на стол.

Когда трапеза подходила к концу, баба Хеля не выдержала:

– Ну, как там… Весточка была? – старики оба с ожиданием посмотрели на Микко.

Микко, с разрешения Валерия Борисовича, иногда переправлял редкие письма от стариков Галине, а полученные от нее – старикам. Но, как правило, читал сам и пересказывал содержание. Рискованно носить. Узнают про то немецкие или финские контрразведчики и подумают: раз родственникам письма носишь, то и другим можешь пронести. Подозрение может быть.

Старики уселись напротив него. Дед Эйнор выпрямил спину и положил руки ладонями на колени. Баба Хеля взяла с комода фотографию дочери с внучкой на руках, которую Микко принес им летом. И все время пересказа то смотрела на нее, то прижимала к груди.

Микко рассказал, почти наизусть пересказал, что внучка растет, что живут небогато, можно сказать скудно, на то и война, но и не голодают. Все работают в колхозе. Лошадей почти нет, опять прошла мобилизация, считай, всю конюшню увели, оставили только самых бракованных, поэтому основная тягловая сила в колхозе – баба. Нагрузят бабы воз силоса, облепят, как муравьи, какая за оглобли возьмется, какая за постромки уцепится, кто с боков помогает, кто сзади толкает, и везут от силосной ямы в коровник. За день так навозятся, что к вечеру ни рук, ни ног не чувствуют. Но в деревне, при доме, хоть тяжело, но согреться и обсохнуть можно. А кто на лесозаготовках, тем во много крат тяжелее.

Опустил Микко, не стал говорить, что опасается тетя Галина, не направили бы и ее на лесозаготовки, Светланка уже не грудная.

Племянница Федора, Катя Румянцева, была прошлой зимой в феврале на лесозаготовках, порассказывала, каково там. Весной тетя Галина писала об этом.

Валят бабы лес, таскают здоровенные лесины к тракту, а снегу в тайге – и высоким-то девкам по грудь, а коротышкам, таким как Катя, и вовсе вровень с плечами. Кряжи толстенные, не обхватить, на слегах выносят. Пока кряж до тракта дотащат и наматерятся, и наплачутся, и Богу со святыми взмолятся, и жизнь проклянут. За день вымотаются, вымокнут, а отдохнуть и обогреться – костер на улице да шалаш из жердей и елового лапника. Печка жестяная в шалаше круглые сутки топится, дрова-то даровые, топи, не жалко, да разве печкой тайгу натопишь… Ни обсохнуть, ни согреться, спят, не раздеваясь. Спасибо уже за то, если утром встаешь, и платок к изголовью не примерз. Тяжело, сыро, холодно, и душа болит – скотина на людей брошена, у кого родня, у кого соседи присматривают, но это не свой, не хозяйский глаз.

Если при доме, уставши не уставши, но свое хозяйство хоть как-то, обязательно обиходишь. Без своего хозяйства вовсе гибель. На трудодни дают мало, и все кормятся от своего.

Им, правда, полегче, бабушка в колхоз на работу не ходит – старая уже, восемьдесят второй год пошел, топчется с утра до ночи по избе да по двору. Поделает, поделает, что может, в избу приползет, на лавке полежит, отдышится, очухается и опять пошла. А что она не может, потом кто помоложе, когда домой с работы приходят, доделывают, народу у них много, есть кому работать, так что дома не особенно тяжело. Живут дружно. Родственники Федора ее любят, а в Светланочке просто души не чают. Особенно дедушка с бабушкой.

На этом месте баба Хеля всплакнула и прижала фотографию к губам, а потом к груди: