Человек неразумный

В ходе дипломной работы у Заломова обнаружилась одна черта, которая нередко удивляла, а временами даже смущала сотрудников кафедры. Он поразительно тонко чувствовал ошибки и слабые места в интерпретации экспериментальных результатов, и чужих, и своих. Вероятно, причина крылась в особенности организации его памяти. Заломов как-то умудрялся укладывать свои знания в такую стройную и замкнутую систему, где ни один факт не противоречил другому. Наверное, поэтому он испытывал дискомфорт при встрече с идеями или опытными данными, входящими в противоречие с его системой знаний. Это чувство дискомфорта всегда шло впереди логического объяснения. Оно было чем-то вроде чувства фальши у музыканта. Заломов искренне не понимал, как удаётся некоторым биологам, не испытывая ни малейших болевых ощущений, совмещать в одной голове дарвинизм с верой в божественное происхождение человеческого разума.

Итак, отношение Кедрина к экспериментаторам задело Заломова за живое.

– Уж не думаете ли вы, Аркадий Павлович, что экспериментатору хороший мозг не больно-то нужен?

– О, бедные-бедные экспериментаторы! О, Буй-Тур же вы мой, Владиславе! – снова блеснул Кедрин знанием «Слова о полку Игореве». – Вижу я, к чему вы клоните, и всё-таки не побоюсь заметить, не побоюсь ответственно заявить, что экспериментатору хорошие мозги всего лишь желательны, но вовсе не обязательны.

– Так вы допускаете, что можно делать открытия, и не обладая упомянутой вами, хорошо выраженной серой мозговой субстанцией? – спросил Заломов с плохо скрываемой иронией.

– Молодой человек, сейчас вы находитесь в самом начале своего пути в науке. Вы мне симпатичны, и я как человек, ушагавший по жизни чуть дальше вашего, готов поделиться крупицами своего опыта. Вот вам одна из таких крупиц: открытия, дорогой Владислав, делают теоретики, а экспериментаторы довольствуются лишь находками. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы заметить смысловую разницу между словами «находка» и «открытие». Впрочем, я готов признать, что экспериментаторы должны иметь превосходный спинной мозг да и ещё, пожалуй, качественный мозжечок, чтобы движения этих людей в своих вечно грязных, дырявых и неглаженых халатах были бы точными, лёгкими и проворными. Тогда их данные будут аккуратными и надёжными. Конечно, экспериментаторы могли бы и сами сделать все сопоставления и выводы, но, как правило, они к этому не способны. А впрочем, сделают, не сделают, какая разница? что с них возьмёшь? Главное, чтобы их результаты были опубликованы в приличном журнале и попались бы на глаза приличному теоретику.

– Влад, а каково ваше мнение по этому вопросу? – обратилась Анна к Заломову, и глаза её снова стали печальными и будто слегка испуганными.

– А мне кажется, – заговорил Заломов быстро и с подъёмом, – что сколько бы Платон с Аристотелем ни рассуждали, сидя перед телевизором, они никогда бы не догадались, как этот ящик работает. Думаю, для объяснения столь очевидного чуда им пришлось бы привлечь богов или демонов. А как до недавнего времени можно было ответить на вопрос Экклезиаста: «Откуда кости в беременной утробе?». Ясно, что и здесь требовалась всё та же всеспасительная гипотеза о сверхъестественных силах. Но мы-то отдаём себе отчёт, сколько знаний нужно было добыть человечеству для создания телевизора или для понимания механизмов развития зародыша. И знания эти мы никогда бы не получили без эксперимента, то есть без нашего активного воздействия на объект исследования. Ведь ясно же, что для открытия законов природы одних рассуждений мало. Например, Аристотель – общепризнанный чемпион по рассуждениям – утверждал в своей «Физике», что тяжёлые тела падают на землю быстрее лёгких; и лишь Галилей, сбрасывая с Пизанской башни разные по весу предметы и катая шары по наклонной плоскости, показал, что создатель логики в данном пункте капитально ошибался.

– Я не совсем вас понимаю! – с нескрываемым раздражением воскликнул Кедрин, – разве не очевидно, что эксперимент уступает по значимости теории?!

– Ясное дело, – продолжил Заломов бороться за права собратьев по цеху, – рядовым экспериментаторам (как, впрочем, и рядовым теоретикам) трудно выйти за рамки предубеждений своего времени, и всё-таки настоящая новизна редко рождается на основе теории. Куда чаще наоборот – более совершенные теории создаются на основе новых, подчас неожиданных результатов, полученных как раз в эксперименте. И это особенно очевидно в современной биологии.

Раздражение Кедрина заметно усилилось, тихо и серьёзно он процедил:

– Ну, нет, Владислав. Вот с этим вашим личным мнением я лично никогда не соглашусь. Прислушайтесь к словам искушённого мыслителя. Истина в этом вопросе весьма проста и легко запоминается: «Более совершенные теории, Владислав, создаются людьми с более совершенными, то есть с более качественными, мозгами». Вот вам ещё одна крупица моего опыта. Дарю её вам. Пользуйтесь моею добротой!