Человек неразумный

– Никак нет, Анна Дмитревна. Вот здесь вы уж точно ошибаетесь. Не секрет, что биология уже достигла зрелого возраста. Пора, наконец, и ей прикрыть свою экспериментальную наготу сверкающими шелками добротной теории. А вообще-то, вы коснулись величайшей философской контроверзы – соотношения идеи и факта, теории и эксперимента, – воодушевлённо гремел Кедрин. – Конечно, я не могу не уважать экспериментаторов. Их деятельность, пожалуй, не только полезна, но и необходима для развития науки, и всё-таки главная, ведущая, роль, безусловно, принадлежит теоретикам – учёным-творцам, способным порождать, практически, из ничего совершенно новые идеи. Открыть на кончике пера новую планету, как это сделал когда-то отнюдь не убогий французик Урбен Жан-Жозеф Леверье, – вот в чём истинное предназначение воистину талантливого учёного, отмеченного Перстом.

– Аркадий Павлович, как красиво вы говорите! Вы, наверное, писали стихи в свои школьные годы? – спросила Анна, явно кокетничая.

– Как вы проницательны, Анна Дмитревна, – на лице Кедрина заиграла самодовольная улыбка. – Ну кто же из отмеченных Перстом не грешил в юности стихосложением? Должен сознаться, лет в четырнадцать-пятнадцать я даже сочинил трагедию с незатейливым названием «Марк Туллий Цицерон».

– И о чём же вы там писали? – не смогла сдержать любопытства Анна.

– Честно сказать, я почти всё позабыл, – Кедрин картинно задумался, но вскоре напряжённое выражение его лица сменилось на мягкое и даже слегка печальное. – Сейчас я попробую воспроизвести вам кусочек из речи Цицерона против Цезаря, – и, гордо задрав подбородок, Аркадий Павлович эффектно продекламировал:

Чем недоволен Цезарь? Объясните!

Быть может, беден он, иль болен, или глуп,

Или дурён лицом, иль малосилен? —

Нет, римляне! Богат он и умён,

И род его восходит к Афродите.

Прекрасен лик его, здоровьем пышет тело…

Но… Цезарь наш является рабом

Неукротимой и жестокой страсти.

Отравлен дух его преступною мечтой,

Манит его сиянье высшей власти.

Да, римляне! Он хощет стать царём!

«Потрясающе!» – воскликнула Анна вполне искренне. Все трое замолчали, и на лице Кедрина застыло гордое выражение. «Да, – мелькнуло у Заломова, – замена «хочет» на древнерусское «хощет» с этим долго звучащим «щ», пожалуй, добавляет веса словам Цицерона. Но откуда у юного Кедрина такие познания в древнерусском? – Ах, да, это словцо он мог извлечь из «Слова о полку Игореве». Древнерусская поэма о походе Игоря входила в школьную программу, и фрагмент с «хощу» даже рекомендовали учить наизусть».

ТЕОРИЯ И ЭКСПЕРИМЕНТ

– Но позвольте вернуться к науке, – прервала затянувшееся молчание Анна. – Аркадий Павлович, как же вам удалось превратиться из подающего надежды поэта в биолога-теоретика? Ведь, насколько мне известно, на биофаках теоретиков не готовят. Вы почувствовали в себе склонность к теории ещё в юности или постепенно становились теоретиком, как бы вырастая из экспериментатора?

Ответ Кедрина поразил его собеседников.

– Я стал теоретиком потому, что просто не смог бы работать биохимиком-экспериментатором.

– Как это понять? – почти вскричала Анна.

И Кедрин пояснил:

– Да очень просто. Узнаете – обхохочетесь. Открылось это на большом практикуме в Московском университете. Из моих дырявых рук регулярно выпадали пробирки, колбы, цилиндры и прочая хрупкая стеклянная утварь; а центрифужные стаканчики – да будь они трижды неладны! – я с поразительным постоянством забывал уравновесить. И наконец однажды я умудрился разбить бутыль с хлороформом. Только быстрая реакция находчивого приятеля, кстати, ставшего впоследствии крупным биохимиком, спасла от наркозного усыпления меня, да и всех, кто был в лаборатории: то бишь двух десятков студентов, пары лаборантов и одного старенького профессора. Этот случай окончательно показал мне, что моё предназначение, мой путь, моё д-а-а-о (как бы сказал мудрейший Лао-Цзы, буде он жив) – теория. Конечно, для теории нужны мозги с повышенным содержанием серого вещества, но уже в юности туманной я догадывался, что данная анатомическая субстанция серого цвета, но отнюдь не серого качества, у меня имеет место быть, да и сейчас, уже на склоне лет, она всё ещё служит мне верой-правдой, хотя иной раз и поскрипывает.

Анна весело рассмеялась, а Заломов недовольно заёрзал на стуле. Сам он был пока никем – ни теоретиком, ни экспериментатором – и всё-таки, трудясь над своим дипломом, успел пережить подлинные творческие муки. Полгода промучился, изобретая новый метод фракционирования белков. Затем с помощью своего метода получал новые данные. Забавно, что на этот центральный этап работы у него ушёл всего месяц. А потом целых три месяца ломал голову над теоретической моделью, объясняющей то, что получил.