Во-вторых, важно и то, что изображение родильного акта и сопутствующих ему эмоциональных переживаний свидетельствовало в пользу изменявшегося гендерного порядка: в обществе стала доминировать идеология «обособленных сфер». Женское пространство, несмотря на процессы эмансипации, стало ассоциироваться исключительно с домом и материнством, к чему так неистово стремились создатели образа «идеальной матери». Концепты детоцентристской семьи, «сознательного материнства», развиваемые в экспертном и публицистическом дискурсе пореформенной России, способствовали тому, что женщины из образованных слоев общества всё больше концентрировались вокруг собственного (женского) антропологического опыта, связанного с деторождением.
На страницах эгодокументов представлены эмоциональные переживания женщин в положении, позволяющие репрезентировать психологический портрет будущей роженицы. Женские переживания беременности воплощали разнообразную и зачастую противоречивую палитру чувств. По мнению современного философа Юлии Кристевой, противоречивость ощущений беременной объясняется прежде всего рождением новой материнской сексуальности в противовес существовавшей женской сексуальности[1337]
. Женщина преодолевает собственный нарциссизм, вырабатывая особое отношение к ребенку и к себе, особенно в том случае, если рождение ребенка – результат свободного сознательного выбора, а не часть традиционной женской репродуктивной безысходности.Ребенок – это она сама. Мать в отношении к ребенку независима от любви и от ненависти, если этот ребенок отмечен чертами любимого отца, равно как если он похож на ненавистного отца. Во всяком случае, это эротический объект и в глубине своей существо автономное, другое. Здесь зарождаются отношения между нами и «другим», и это чудо, как индивидуум может этого достигнуть. И это всегда матери, которые делают это[1338]
, –утверждала Ю. Кристева.
Насколько переход от женской к материнской сексуальности мог осуществляться драматично и непредсказуемо, демонстрирует пример Любови Дмитриевны Менделеевой-Блок (жены поэта Александра Блока). В своих воспоминаниях она крайне негативно отзывалась обо всем том, что было связано с женской фертильностью. В юности она признавалась, что «ненавидит» материнство. При вступлении в брак ее терзала мысль о потенциальной беременности. А Блок обещал своей невесте, что у них никогда не будет детей. Ее это вполне устроило. Однако, забеременев вскоре после свадьбы, Любовь Дмитриевна впала в отчаяние. Беременность она сравнивала с тяжелой болезнью, с безумием, с событием, которое отбирало у нее «все самое дорогое» – свободу и самообладание. Менделеева-Блок всевозможными способами сопротивлялась сложившейся ситуации. Сложно объяснить, чем было вызвано крайне негативное восприятие материнства. Она «твердо решила устранить беременность»[1339]
. В то же время Менделеева-Блок так и не решилась сделать аборт, наверное не столько по этическим соображениям, сколько из‐за страха смерти или причинения вреда своему здоровью. Известно, что врачи отказали ей в криминальной услуге («выпроваживали» ее, читая при этом долгие нотации), а обращаться к сомнительным акушеркам было чревато здоровьем и даже жизнью. Не имея реальной возможности произвести аборт, она всем своим поведением нарочито демонстрировала презрение к зарождавшейся жизни и желание подавить ее. Любовь Дмитриевна продолжала флиртовать с мужчинами, вела свободный образ жизни эмансипированной, независимой женщины, не желающей стеснять себя нуждами потенциального ребенка. Откровенные описания своего поведения на 4–5‐м месяце беременности являются ярким доказательством пренебрежения к своему положению:С самым антипатичным и чуждым мне актером из всей труппы шла вечером на «поплавок» на Куре, и пила с ним просто водку… В полном смятении чувств целовалась то с болезненным, черномазым мальчуганом… то с его сестрой, причем только ревнивое наблюдение брата удерживало эту любопытную, хорошенькую птичку от экспериментов, к которым ее так тянуло[1340]
.