Этнографы, исследуя традиционные родильные культы, процесс родов и предшествующую им беременность, называют сами роды «переходным» состоянием, сравнивая их с актом «умирания» и возрождения[1350]
. Женщина, особенно при первых родах, окончательно прощается с девичеством, не только порождает на свет нового человека, но и сама перерождается, становясь матерью. Т. Б. Щепанская в отношении будущих рожениц употребляет термин «метафора смерти», что, по ее мнению, выражается в распространенных практиках деперсонализации женского тела и женского «я».Женские страхи включали в себя страх собственной смерти, смерти ребенка, внутриутробной или при рождении, появления на свет уродливого младенца. Е. И. Жуковская писала: «Я очень любила детей и, когда была девушкой, мечтала о радости сделаться матерью, но теперь факт этот привел меня в отчаяние»[1351]
. На протяжении беременности ее не покидали мысли о собственной смерти и возможном выкидыше.З. В. Арапова, считая, что вновь забеременела, так описывала свои чувства на страницах дневника:
День проходил за днем… все более и более являлись доказательства, что я беременна. Что я пережила за 2 недели, не могу описать! Страх за новые роды, боязнь новых волнений за жизнь ребенка и т. д. Одну ночь я уже не спала, у меня сделалась нервная бессонница…[1352]
А. А. Знаменская, будучи в пятый раз беременной, признавалась: «Нынче мне часто является мысль о смерти. Не суждено ли мне умереть нынешними родами?.. Умирать хорошо… Как не хочется умирать»[1353]
. Она настолько верила в близость смерти, что в преддверии родов составила завещание. И если в истории западного акушерства подобные практики позже XVI века уже не встречались[1354], в России ввиду высокой материнской смертности, примитивности акушерских технологий и зачастую слабой научной подготовки врачей, ожидание смерти было типичной записью в нарративах рожениц. На всем протяжении беременности А. А. Знаменская постоянно размышляла о смерти[1355]. Е. Н. Половцова писала мужу: «Я ужасно боюсь смерти. Родной мой, мне хочется жить и жить»[1356].Страх женщин перед смертью ребенка был вызван частыми случаями самопроизвольного прерываниями беременности и мертворождениями. В обиходе был термин «выкинуть» («Дай Бог, только чтобы она теперь была бы покойна, чтоб ей теперь не выкинуть, потому что говорят, она теперь беременна»[1357]
). Даже у императриц, несмотря на заботу лучших акушеров, роды нередко протекали с осложнениями. Известно, например, что первые роды Александры Федоровны не обошлись без применения акушерских щипцов, которых особенно страшились женщины. Частые случаи самопроизвольного прерывания беременности у дворянок объяснялись общей слабостью их здоровья. Субтильное строение тела (средний вес дворянки в конце XIX века не превышал 55 кг[1358]), особенности дамской одежды (корсеты, шнуровки, подвязки, многослойность одежд, сковывающее движение) накладывали отпечаток на способность к деторождению. Многочисленные выкидыши (выкидышем называлось рождение плода раньше 28 недель от начала беременности) у женщин из состоятельных семей врачи объясняли изнеженностью организма и его общей слабостью. Врачи противопоставляли поведение женщин из высшего сословия образу жизни крестьянок, сопряженному с регулярной тяжелой работой, что, по их мнению, делало тело женщины крепким и выносливым в родах. В развивавшемся медицинском дискурсе особое место занимала тема, связанная с женской сексуальностью. Обосновывался тезис о вредности половых отношений между супругами во время беременности. Врачи утверждали, что причиной самопроизвольного прерывания беременности выступало сексуальное возбуждение женщины и половая невоздержанность супругов.Драматичная картина частых беременностей и их невынашиваний представлена на страницах дневника Т. Л. Сухотиной-Толстой (старшей дочери Л. Н. Толстого), которая неоднократно находилось в положении. Самые сильные тревоги были вызваны страхом внутриутробной смерти плода и собственной смерти во время родов. Текст ее дневника буквально пестрит «метафорами смерти»: