Человэльф

Борис спал и видел во сне маяк, погасший и безжизненный, как в ночь их бегства с острова Эйлин Мор. Высокая башня заканчивалась округлым черным куполом, напоминающим еврейскую шапочку кипу, символизирующую скромность, смирение и благоговение перед Всевышним. Но Борис при взгляде на нее испытывал только леденящий ужас. Он стоял на плоту, с бесполезным шестом в руках, совершенно один, вокруг вздымались тяжелые черные волны, захлестывая плот и угрожая унести его с собой в море. Он был мокрым, продрогшим и отчаявшимся. И когда Борис окончательно потерял надежду на спасение, вдруг вспыхнул маяк. Он осветил небо, море и плот, окрасив их в мертвенно-зеленоватый цвет. И выхватил из тьмы фигуру какого-то человека, стоявшего на другом, дальнем от Бориса, конце плота. У него был изрезанный глубокими морщинами лоб, седоватые короткие волосы, усы и бородка, плоская переносица, переходящая в горбатый внушительный нос, и насмешливые проницательные глаза. Одет он был в странную черную хламиду, которая сливалась с окружающей его ночью. Увидев его, Борис вскрикнул от неожиданности.

– Не бойтесь меня, – глухим голосом сказал незнакомец. – Я странствую в поисках Великого Может быть, но это долгий путь, и я устал. Вы разрешите мне немного передохнуть на вашем плоту?

– Кто вы? – спросил Борис.

– При жизни меня звали Франсуа Рабле, – вежливо поклонившись, ответил тот. – Монах, врач, писатель. Возможно, вы даже слышали обо мне.

– Как же! – воскликнул Борис. – Я читал ваш роман о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля. Вы великий писатель!

– Был, – грустно улыбнулся Франсуа Рабле. – И очень сожалею об этом. Возможно, именно из-за своего романа я все еще в пути. Но кто обладает терпением, может достичь всего. Надежда не покидает меня.

– А может быть, его просто нет, вашего Великого Может быть? – спросил Борис. – Я… Признаться, я сомневаюсь в его существовании.

– Для вас так важен ответ на этот вопрос? – глаза Франсуа Рабле смотрели испытывающе.

– Очень, – искренне ответил Борис. – И мне бы хотелось получить на него ответ как можно скорее.

– Все приходит вовремя, если люди умеют ждать.

– Я не могу ждать, – сказал Борис. – Завтра меня казнят. И я умру.

– Человек умирает столько раз, сколько теряет своих близких, – ответил Франсуа Рабле. – Это не моя мысль, но я присоединяюсь к римскому поэту Публию Сиру. Кстати, я встретил его не так давно, так же, как и вас. И знаете, что он мне сказал? Вседневный страх есть та же казнь вседневная. Подумайте над этим. Ведь вы боитесь смерти, юноша? Я это вижу.

– Да, – согласно кивнул Борис. – Наверное, я просто трус.

– Напрасно вы так, – голос Франсуа Рабле стал отдаляться и звучать тише, словно гаснуть, а тело его начало таять, как туманная дымка, сквозь него уже можно было снова разглядеть блеклый свет маяка. – Каждый человек стоит ровно столько, во сколько он сам себя оценивает. Запомните это, юноша! Может быть, вам пригодится…

И тень его собеседника ичезла. А свет маяка превратился в тонкий яркий луч, направленный в глаза Бориса. И вдруг его ослепило внезапной и резкой короткой вспышкой. Тьма осталась тьмой, только теперь она была невыносимо светлой, словно Борис взглянул на солнце в зените, не зажмурившись и не прикрыв глаза рукой. Он вздрогнул, подумав, что ослеп навсегда, открыл глаза, чтобы убедиться, что это не так, и увидел, как часть каменной стены отошла, и в плохо освещенную камеру вошла Катриона, грубо подталкиваемая в спину надзирателем.

Катриона, измученная, похудевшая, бледная, была не похожа на себя прежнюю, как будто разом постарела на десяток лет. И все-таки это была она. И это была реальность, а не сон. Борис бросился ей навстречу и обнял. Они замерли, слушая, как громко стучат их сердца, и не могли от волнения вымолвить ни слова. Они не виделись полгода, если не считать встречу в зале суда накануне. Их тела, отвыкшие друг от друга, соприкоснулись и вспомнили все, что было, еще до того, как прошлое во всех подробностях восстановила память.

– Я им пригрозила, что покончу с собой, если они не переведут меня в одну камеру с тобой, – шепнула Катриона. – И тогда они не смогут привести в исполнение приговор Совета тринадцати. Они испугались, и вот я здесь.

– Храбрая ты моя девочка, – тоже шепотом сказал Борис. – У тебя все хорошо?

Это был очень глупый вопрос, учитывая все обстоятельства. Но Катриона поняла его.

– Родился мальчик, – сказала она, улыбаясь. – Очень похожий на тебя. Большой и красивый.

– Красивый он в маму, – Борис не смог сдержать счастливой улыбки.

– В маму он будет умным и талантливым, – возразила Катриона. – Если ты не возражаешь.

– Разумеется, нет, – легко согласился Борис. – И знаешь, что? Это событие надо отметить! Да, а где он?

– Он остался в роддоме, – улыбка Катрионы погасла. И ее лицо сразу опять постарело. – Это единственное, что я могла для него сделать. Его отдадут в человеческий приют для сирот, но он будет жить. Если бы я взяла его с собой, его казнили бы вместе с нами.

– Но ведь это же бесчеловечно! – почти закричал Борис.