Чемпион

Были несколько человек со страшными ожогами в пол-лица. С ампутированными конечностями. Согнутые в три погибели какими-то травмами позвоночника. Был один беззубый и лысый, с желтой кожей, покрытой гноящимися болячками. Шептались, что он из Чернобыля, и старались держаться от него подальше, как будто лучевая болезнь передается через предметы или по воздуху. Был один водолаз с Черноморского флота, пострадавший от кессонной болезни. Он, пожалуй, единственный, рассказывал о себе. Остальные предпочитали молчать, хотя никакой подписки о неразглашении с нас не брали и контакты не слишком-то ограничивали. Наверное, все очень рассчитывали, что врачи Института смогут поставить их на ноги, и боялись вылететь из учреждения за неверное слово или какую-нибудь другую провинность.

Мне кажется, нас не столько лечили, сколько испытывали на наших организмах новые методы и лекарства. Одним везло: мы видели, как улучшается их здоровье, в какое-нибудь прекрасное утро такой счастливчик не появлялся в столовой, и тогда все понимали, что его выписали. Может, в обычный госпиталь для продолжения лечения традиционными методами, а может, и прямо домой. А водолазу-черноморцу не повезло. Как-то во время ужина он не донес до рта кружку с чаем, схватился за сердце, упал лицом в тарелку и умер. Следующей ночью я видел, как его тело вынесли на носилках из прилегающего к главному корпусу отдельного блока, вход в который нам был запрещен, и увезли в черном фургоне с гражданскими номерами.

Я провел в институте пять месяцев. Мне скормили тонну каких-то таблеток и сделали сотни капельниц. Я сдал все анализы, какие только можно представить, и подвергся таким оздоровительным процедурам, про которые не хочется вспоминать и которые вряд ли имели отношение к отбитым почкам, рваному легкому и травмированной селезенке. Периоды улучшения сменялись резкими обострениями. Выписали меня в том же практически состоянии, в котором я и поступил. Хорошо, хоть не отправили в черном фургоне…

Из института меня перевели в госпиталь в Душанбе. К этому времени я уже сносно ковылял на своих ломаных ножках и старался, памятуя о силе веры в успех, излечить себя сам. Хорошо, что Мастер обучал меня восточным методикам врачевания: самогипноз, иглоукалывание, дыхательная гимнастика и общеукрепляющий «тай-цзи-цуань», самомассаж… И плохо, что я многое из его объяснений пропускал мимо ушей. Тем не менее результат был налицо, пусть и не такой ощутимый, как мне бы хотелось.

С письмами тоже было плохо. Многие из них терялись в дороге, а те, которые все-таки приходили, болтались где-то по месяцу-полтора. Больше всех писал Кушнер. Он спрашивал, что происходит, почему у меня постоянно меняются адреса, и обещал, если я напишу страшную правду, ничего не говорить Инге.

А еще он вкладывал фотографии новых друзей и писал, что у них образовалась крепкая команда, которая, как он и надеялся, начала «работать с кооператорами», и что все ждут не дождутся, когда я вернусь и команду эту возглавлю. Я выбрасывал фотографии, не разглядывая. Мне было плевать на его новых друзей и их способы заработка, и я не собирался ничего возглавлять.

Известие о рождении сына не вызвало у меня сильных эмоций. Я отнесся к этому так, словно ребенок родился не у меня, а у героя кино, которое я смотрю. Здорово, конечно, надо порадоваться. Но, в общем-то, безразлично.

Инга спрашивала, дадут ли мне отпуск и когда меня ждать. Я думал неделю, прежде чем написать: «Не дадут, приеду не скоро. Назови парня Артемом. Целую, твой Ник…»

Я всерьез рассматривал вариант не ехать домой вообще. Нужен ли парню отец-инвалид? Кому в нашей стране нужны инвалиды? Если уж о тех, кто на войне пострадал, мало заботятся, то мне точно ничего не дадут и ничем не помогут. Спортивная карьера закончена, а что еще я умею, кроме того, как бить морды? Вернее, умел…

Доктор в махачкалинском госпитале мне сказал, что я больше не смогу иметь детей. Разве что если медицина сделает шаг вперед… А вообще-то мне повезло: я запросто мог умереть от болевого шока после такого удара. А Инга всегда говорила, что мечтает о нескольких ребятишках. Вот и еще один довод в пользу того, чтобы начать жизнь с чистого листа.