Черепашки-ниндзя и Чародей Зеленого Острова

Людей на планете осталось мало. Остались по­следние люди.

Пикник был самый простой. Я собрала все минут за пять — целую банку консервированного тунца, черствый домашний пирог, испеченный за день до этого, и сморщенные, червивые яблоки, собранные в соседнем саду и пролежавшие всю зиму в другом доме, в котором был погреб.

Я слышала, как Бен возился, отливая бензин из банки, извлеченной из тайника. Он отмерял его так, чтобы в бензобак влить ровно столько, сколько нужно на десять миль пути. И такое же количество в запасную канистру — на обратный путь. Канист­ру, приехав на пляж, надо будет получше спрятать.

Теперь, когда решено было окончательно, что мы едем, в моей голове начали угрожающе возникать всевозможные «а что если...» Но я твердо решила, что не передумаю. Определенно, раз в четыре года можно рискнуть и съездить к морю. Это не так уж и часто. Я думала об этом весь последний год, и вот я собиралась и получала удовольствие от сборов.

Я дала Малышу яблоко, чтобы тот был при деле, и уложила еду в корзинку, все время крепко сти­скивая зубы и твердо говоря сама себе, что больше я не собираюсь забивать голову всякими «что бу­дет, если...» и что, в конце концов, я намерена хоро­шо отдохнуть и развлечься.

Бен после переселения отказался от своего рос­кошного «доджа» и завел маленький, дребезжащий местный автомобиль. Мы тронулись по пустой дороге.

—     Помнишь, как здесь было раньше? — сказала я и засмеялась.— Деревья, лес — нам это тогда так не нравилось.

Проехав немного, мы обогнали кого-то пожилого на велосипеде, в яркой рубашке, выбившейся из- под джинсов. Трудно было сказать — мужчина это или женщина, но оно нам улыбнулось, и мы пома­хали в ответ и крикнули:

—     Эгей!

Солнце припекало, но когда мы приблизились к берегу, подул свежий бриз, и я ощутила запах моря. Меня охватило такое же чувство, когда я увидела это море в первый раз. Когда первый раз ступила на широкий, плоский, солнечный, песча­ный пляж и вдохнула этот запах.

Я крепко сжала руками Малыша, хотя тот про­тестующе извивался и корчился, и прильнула к плечу Бена.

—     О, как все хорошо! — сказала я.— Малыш, сейчас ты увидишь море. Смотри, дорогой, запоми­най этот вид и этот запах. Они восхитительны!

Малыш продолжал корчиться, пока я его не отпустила.

И, наконец показалось это море, и оно было именно таким, каким оно было всегда — огромное и сверкающее, и создающее шум как... нет, оно смывало все голоса смерти. Как черное звездное небо, как холодная и равнодушная Луна, море так­же пережило смерть...

Мы миновали длинные кирпичные душевые, оглядываясь вокруг, как это всегда делали. Доща­тый настил между душевыми действительно исчез, как и предсказывал Бен. От него не осталось ни щепки.

—     Давай остановимся у большого душевого па­вильона.

—     Нет,— ответил Бен.— От него лучше дер­жаться подальше. Еще неизвестно, кто может ока­заться там, внутри. Я еще проеду малость.

Я была счастлива, так счастлива, что не возра­жала. Впрочем, мне самой показалось, что я заме­тила у последней душевой некую темную фигуру, которая тут же спряталась за стену.

Мы проехали еще милю или что-то вроде, затем съехали с дороги, и Бен подогнал автомобиль к группе чахлых кустов и деревьев.

—     Все будет прекрасно, ничто не испортит нам субботы,— сказала я, вынося из машины вещи, приготовленные для пикника.— Ничто! Пошли, Малыш!

Я стряхнула с ног туфли и помчалась к пляжу, и корзинка качалась на моей руке и задевала ко­ленку. Малыш легко выскользнул из своих домаш­них тапочек и припустил за мной.

—     Ты можешь сбросить одежду,— сказала я ему.— Здесь же никого-никого нет.

Когда чуть позже к нам присоединился Бен, который задержался, чтобы спрятать бензин, я уже постелила одеяла и легла на них.

А Малыш голый, коричневый плескался с ведер­ком на мелководье, и капли морской воды падали с его волос и стекали по спине.

—     Гляди,— сказала я,— насколько достает взгляд — никого. Совершенно другое чувство, чем дома... Там ты знаешь, что вокруг тебя есть другие люди, а здесь всегда такое чувство возни­кает, что мы тут одни единственные и ничто не имеет значения. Мы как Адам и Ева, ты, я и наш ребенок.

Он лег на живот рядом со мной.

—     Приятный бриз,— сказал он.

Мы лежали плечом к плечу и наблюдали за вол­нами, за чайками, за Малышом, а позже сами долго плескались в прибое, съели ленч и снова лениво лежали на животах, глядели на волны. Потом я перевернулась на спину, чтобы увидеть его лицо.

—    Около моря все становится безразлично,— сказала я и положила руку на его плечо.— И мы всего лишь часть всего этого — ветра, земли, и моря тоже, мой Адам.

—    Ева,— сказал он и улыбнулся. Он поцеловал меня, и поцелуй продлился гораздо дольше, чем обычно.

—    Мира, Мира.

—     Здесь никого, кроме нас.

Я села.

—    Я даже не знаю, есть ли около нас хоть один доктор? Боюсь, что с тех пор, как эти пауки убили Пресса Смита, никого не осталось.

—    Мы найдем его. Кроме того, у тебя ведь в тот раз не возникло никаких затруднений. Черт, это было так давно.

Я ушла из его объятий.