Через сердце

— Великие дела-с, Иван Иваныч! — радостно вытирал он лицо большим клетчатым платком. — Истинно сказал сегодня отец протопоп: исполнились времена, наступает священная брань народов за веру истинную.

— Особливо! — сказал неизвестно к чему голова, сонно прикрывая глаза.

«Сейчас захрапит», — подумал воинский и отодвинулся.

Он схватил под крылечком горсть сочной травы и, натянув голенища, тщательно вытер засевшую в гармошке сапог белую пыль.

Потом стал подкручивать усы, щуря зеленые глазки на гулявших в отдалении девиц.

Насмешливые городские девицы звали воинского Сухим Котом. Это был выслужившийся из подпрапорщиков капитан — от старой казарменной выучки на рыжем мурластом лице его навсегда застыло выражение, определяемое формулой: «Смотреть свирепо и весело».

— Что ж дальше-то? — всхрапнув, открыл мутные глаза городской голова. — Терпенья нету, квасу охота выпить.

— Все по форме, по форме надо! — сказал наставительно воинский. — Демонстрация сюда прибудет, обождать велено.

И, проведя пальцем за намокшим воротом, добавил вкрадчиво.

— А что, Иван Иваныч, не поскупился бы ты от своих щедрот моим ребятам бочоночек кваску холодненького? А?..

Голова прикинул в уме, помолчал, пожевал губами:

— Это можно.

Воинский вскочил:

— Объявляю: ввиду жары наш голова жалует вам, ребята, бочку доброго квасу. Грянем же Иван Иванычу — дружно, разом, — ну!..

Он рассек ладонью воздух, и по этому сигналу нестройно откликнулись голоса:

— Покорнейше благодарим.

Вскоре на площадь подвезли большую, в пятнах плесени, бочку. Солдаты оживились. К бочке сразу выстроились в затылок все четыреста.

Приказчик с размаху выхватил затычку, и в медный ковшик, шипя и пенясь, хлестнул квас. Ковшик переходил из рук в руки.

Солдаты покрякивали, вытирая рукавом губы, и отходили к своим сундучкам. С похмелья пилось хорошо. Яснели сразу глаза, легче дышала грудь.

Сухой Кот снова присел к голове. Прихлебывая студивший зубы квас, они поглядывали на площадь и вполголоса делились новостями.

Наступали большие дни. Гарнизон у Сухого Кота никогда не превышал роты, а тут, шутка сказать, привалило сразу четыреста. Вот исправник ругается, безобразничают — говорит, а поди-ка, справься с ними. Хорошо, хоть казенки враз захлопнули.

Всю ночь город слушал заливистое тиликанье гармошек в улицах и пьяные песни:

По деревеньке пройдем,
Рекрутам все нипочем,
Все поленницы разроем,
Рамы выбьем кирпичом.

Обыватели завешивали окна, запирали на засов ворота и страшливо шептались в калитках, поглядывая в щели на разгуливавших в обнимку солдат.

И, действительно, утром сегодня донесли Сухому Коту о выбитых в участке окнах. Да еще, говорят, выкупали солдаты на перевозе двух стражников. Все будто бы по наущению «политиков» здешних — агронома Березова да студента Зудова. Хорошо, исправник догадался засадить обоих голубчиков «трам-блям, под красную шапку».

— Ишь вы какие! — с дальней опаской оглядывал голова темные лица мобилизованных. — Вон какие вы!..

И думал про себя, что не стоило, пожалуй, давать им ни пряников, ни квасу.

Тихий разговор воинского с головой прервал подбежавший фельдфебель:

— Идут-с!

Из-за угла дома показались люди. Донеслось церковное пение:

— Спаси… гос-поди… люди твоя-а…

Впереди два управских чиновника несли портрет царя в тяжелой золоченой раме. За ними подвигался долговязый соборный регент, пятясь задом и медленно взмахивая рукой.

— По-бе-еды… на супротивныя дару-я… — выводили певчие.

Обыватели шли без шапок. В толпе сияли лысины, багрово краснели распаренные лица. Барышни обмахивались платочками.

С другого конца площади донесло веселую музыку: шагал оркестр вольно-пожарной дружины, блистая медью труб.

— Построиться! — пробежался вдоль рядов Сухой Кот. — Сми-ирно!

Мобилизованные поднялись и закинули сундуки на плечи. Завсхлипывали бабы.

Подошедший оркестр долго топтался на месте под ухающую музыку, тонкая пыль курилась из-под ходивших сапог.

— Шагом ма-арш! — заорал на всю площадь Сухой Кот.

Процессия двинулась к пристани. Браво вышагивал за оркестром Сухой Кот, самодовольно поглядывая на встречных девиц. За ним тянулась пестрядь рубах и расписной сундучной рухляди. По сторонам вгустую валили обыватели. В хвосте, накрытые пыльным облаком, вслепую шли плачущие женщины.

Под высокой песчаной кручей спокойно дымил пароход.

Началось прощанье. Солдаты торопливо отдирали от себя виснувших женщин и, не оглядываясь, взбегали мимо золотого царского портрета по качающимся сходням. Бабы падали наземь, бились в крике, их подхватывали под руки и уводили в сторону.

Оркестр без устали наяривал веселые марши.

— Ой, родименькие! Ой, дорогие! Пустите меня! — прорывались сквозь музыку вопли женщин, простоволосых, растрепанных, с одичалыми глазами.

Наконец скрылся в пароходной утробе последний из четырехсот. Фельдфебель, отмечавший у входа по списку, подбежал к воинскому и откозырял:

— Готово-с!

— С богом! — махнул рукой Сухой Кот. Облегченно вытер лоб и мелко закрестился.

Пароход коротко выкрикнул отчальный сигнал.