Через сердце

— Потому что вы просты и живете простым законом. Настоящий закон в двух словах: не убей и не украдь — правильно, Нептун. А все остальное от лукавого. Все остальное порча человека. И вы это знаете. Порча человека…

Он захлебнулся в горечи своих слов и продолжал:

— А мы этого не знаем, мы давно утратили простой закон. Мы съели яблоко познания и увидели, что наги, и устыдились. Это ужасно, ведь нагота чиста, и наготы дети не стыдятся.

Он неловко коснулся пальцем круглого бедра Усти, точно выструганного из березового обрубка.

— Нагота! Твоя нагота чиста, потому что здесь плоть белая и крепкая, как ваша треска. Ей одно назначение — родить, это простейший закон, и ты, Устя, его соблюдешь не раздумывая, ибо так велит тебе природа. Ты просто понимаешь любовь, и ты права. А у нас плоть продают и покупают, и если закрывают, то не от стыда, а от уродства. У нас над плотью мучительствуют, и природа мстит за это вырождением красоты. Устя, вот ты красивая, — знаешь ли ты это?

Устя, заслушавшись, перевела глаза на отца и неуверенно усмехнулась. Нептун внимательно перебирал коряжистые пальцы на ступнях и насмешливо двигал усами.

— Но побеждают хитрые, — возвысил голос Орест Матвеевич, — а не сильные. И вы обречены, — это я знаю, Нептун. Еще недавно ушли отсюда ледяные реки, и земля ваша чиста в своей наготе. Но вот… Я ученый, я это знаю, ты не смейся, Нептун! Мы разведчики, мы подосланные соглядатаи, за нами, погоди, придут другие, они нарушат закон простейших. И они принесут вам такую нашу сложность… Слушайте: «И железная лопата в каменную грудь, добывая медь и злато, врежет страшный путь». Так все и будет.

Орест Матвеевич прикусил задрожавшие губы и опустил голову:

— А я тоскую о простом. О том, что навсегда утрачено.

Он смолк. Нептун вскинул кудластую голову и подслеповато прищурился:

— А ты, видно, большевик?

— Если хочешь! — улыбнулся, пересиливая горечь, Орест Матвеевич. — Ну, налей мне, Нептун, выпьем. Эх, Нептун, чудо-юдо ты эдакое, родной ты мой, давай выпьем! Долой, брат, философию! Устя, будем петь!

Ты ли, душеч-ка-а!.. —

неуверенно затянул он первым.

Душа красная девица… —

подхватила Устя, за ней пристал Нептун, и казалось, что песня от этого потеплела, окрепла и затеснилась под низким потолком.

Во дорожке тяжелешенько вздохни…

Орест Матвеевич низко уронил голову. Вчера было все. Был Ленинград, была квартирка с бёклиновскими мрачными островами в рамах, была Немочка. А теперь — эта изба из разбитых рыбацких судов и копоть, нависшая клочьями с потолка, и густой банный жар печи. И эти люди моря, суровые и простые, как дети. И она, голая женщина, — вот опять ее круглое мужское плечо касается его плеча, и рука, играющая всем богатством мускульных перетяжек, настойчиво протягивает ему кружку.

— Устя… ты знаешь… я, кажется, пьян!

Был Ленинград с мрачным «Островом мертвых» в белой раме. А теперь взаправду Сон-остров, пустой край, обломки земли… И за стеной, там, в сумраке гор, гулкие трубы моря. Гу-улкие! У-ууу!..

Орест Матвеевич видел, как в тумане, смеющееся лицо Усти: ближе — дальше, ближе — дальше. Он ловил этот призрак, хватал отстранявшую его руку и припадал губами.

— Устя… ты спасла меня… от этого зверя! Слышишь… ревет! Ревет!..

И в ярком свете печи он разглядывал и гладил эту жесткую руку. Целовал крепкую, иссеченную грубым рисунком ладонь рыбачки, с белым простым колечком, вросшим в палец.

И, сгоняя с глаз навязчивую паутину, заглядывал в загадочное лицо Усти и говорил долго, упрямствуя с собой и издеваясь:

— Ха, Ленинград!

Говорил, что есть Немочка, красивая, милая и прохладная, — отлично, верно. Но разве знает она, зачем, к чему она живет в туманном городе Ленинграде? Вот именно! Ха, не знает! И незачем знать. Амфибия не должна ничего знать о тайне жизни, и ее вредно этому учить, вредно!..

Орест Матвеевич грозил Усте пальцем:

— Ам-фи-би-я! Ам! фи! би! я!..

А потом все пели опять про неразлучную любовь, и Орест Матвеевич суматошно вмешивался в песню, подпрыгивая и хлопая в ладоши.

Я семи дружкам по яблочку дала,
Я восьмого дружка высушила,
Я девятому сводила сухоту,
А десятому развеяла печаль.

Золотой отблеск углей падал из печи на крепкий торс Усти, — она казалась отлитой из бронзы.

Орест Матвеевич стоял напротив Усти и в такт ей выкрикивал:

— Ай-да, ай-да, ай-да…

Он тряс за плечи Нептуна и говорил ему на ухо:

— Устя-то… она прекрасна, как какая-то древняя богиня. И мне уже нисколько не стыдно… Право! Вот нисколечко!..

Нептун хитро ухмылялся, притягивая к себе голову Ореста Матвеевича, и шептал на ухо какое-то гнусное слово. Ха, вот именно! Орест Матвеевич весело повторял это слово и целовал Нептуна в мокрые, вонючие от трубки усы.

— Ах, боже мой, что я говорю! — вдруг закрыл он глаза и смолк сразу.

Прикусил до боли губы. В голове неслись разорванные, запутанные клочья мыслей — трудно совладать. Как это вышло? Как он мог?

— Нет, ничего. «Чего» или «ничего»? А?..