Черная Ганьча. Вьюга

Голов медленно потягивал коньяк — он знал толк в нем, пил маленькими глотками, стараясь не глядеть на голову жены, утыканную бигуди. Когда-то у нее были прекрасные волосы, каштановые, густые, теперь они поредели, и приходилось прибегать к спасительным завитушкам. Нечто вроде жалости шевельнулось в груди.

Он себе налил еще полрюмки, жене подлил.

— Много, — запротестовала она.

— Пей!.. В малых дозах коньяк — эликсир жизни.

Она деланно засмеялась:

— Ты скажешь.

— Пей!

— Ой, Лешенька…

— Ну!..

Она выпила и поперхнулась. Долго откашливалась, вздрагивая всем телом и выпучив глаза.

— Питух… — сказал насмешливо.

— Ты же заставляешь.

Он смягчился. Его всегда обезоруживала ее покорность.

— Ладно, мамочка, не обращай внимания, я сегодня не в форме. Генерал… А тут еще и Суров, будь он неладен.

— Зачем ты так? Он хороший, Суров.

— От хороших жены не убегают.

— Еще как! — Выпив, она осмелела. — Еще как уезжают! Сдуру, конечно. Потом жалеют. Глупая она, Вера. За Суровым любая с закрытыми глазами на край света…

Голов пить больше не стал, поднялся, засунув руки в карманы, спросил, пряча насмешку:

— Говоришь, любая?

— А то нет?

— И ты?

— А что я?

— Тогда не теряй времени, валяй к Сурову, пока Верка не опомнилась. Давай, давай.

Жена, обычно сносившая все его резкости безропотно, с той покорностью, какая вынуждала его извиняться, с молчаливым удивлением, точно жизнь свела их впервые, заглянула мужу в лицо, поднялась, и горестная улыбка тронула ее еще не старые, строго очерченные губы.

— Годы не те, Алексей. Ушли мои годы не знаю на что. А то бы пошла к Сурову, ей-богу, пошла бы!

— Что с тобой, Фрося?

Убирая со стола, она с тою же не сходящей с уст грустной улыбкой, словно рассуждая с собою вслух, продолжила начатое:

— Другим кажется, что ты меня осчастливил, дом, говорят, полная чаша, денег, известно, хватает, каждый год на курорты…

— На курорт, надо говорить.

— Спасибо, Леша, хоть под старость стал ты меня грамоте учить, бывшую официантку. А то ведь сколько живем — тебе безразлично, как я существую. Выходит, была официанткой в рабочей столовке на Пересыпи, а потом при тебе в той же должности. Ты и привык: Фрося сварит борщ, нажарит котлет, приберет, Фрося постирает — все Фрося…

Сидя на подоконнике у открытого окна, Голов слушал жену, не перебивая, — пускай выговорится. В ее словах было много неприятной для него правды, он хотел быть объективным, но подспудно выпирала обида: чего еще надо ей? Зарплату приносит всю, не пьет, чистоплотен в отношениях с женщинами. Разве виноват, что работа без остатка поглощает все время? Не может же, руководя важным делом, возложить на себя стирку, уборку и еще черт знает какие обязанности. Не сдержался от едкой колкости:

— Складно. Со слезой во взоре.

— Стыдно! — вскрикнула она. — Ты же… — Она уронила чашку, и та со звоном разбилась.

Голов нагнулся за черепками, у него покраснел затылок.

— Скажи на милость, я и не подозревал в тебе столько душевных рефлексий. Уйму лет прожито под одной крышей в неведении, и лишь сегодня, и то волей случайных обстоятельств, просветился. Ну и ну!..

Жена выждала, пока он собрал осколки:

— Думаешь, удивил своим хамством? Давно знаю, что ты меня не уважаешь, одного себя.

Голов сделал протестующий жест рукой:

— Инсинуация! Ложь.

— Не уважаешь, — повторила упрямо. — А я вот уважаю в тебе хорошего командира, с характером. Должность у тебя ответственная, и ты не тряпка, настоящий ты, Алексей. Недаром лучшая часть в округе, и дисциплина строгая, и боевая на высоком уровне.

— Ого! Ты в курсе дела.

— А ты как же думал! В своих женах недаром командиры боевых подруг видят. А я тебе жена, спутник. — Она тяжело вздохнула, спазматический всхлип сотряс ее всю. — Только не люблю тебя, Алексей, — произнесла через силу. Не за что. Для государственного дела — хорош, для меня хуже чужого.

Она хотела уйти, но он ее удержал:

— Постой, Ефросинья, наговорила семь верст до небес — и ходу. Чего ты хочешь?

— Теперь уже ничего.

— Хочешь поменяться ролями?

— Глупости, — устало сказала она. — Поздно. Спать пора.

— Успеешь. Ответь, чего ты хочешь?

— Раньше хотелось, чтоб ты меня человеком считал, боевой подругой, а годы прошли — привыкла. Вроде как на нелюбимой работе, когда уже поздно квалификацию менять. Она смахнула слезу: — Не нужно об этом. Очень тебя прошу.

До сегодняшнего вечера ему особенно не приходилось задумываться над своим отношением к жене. Знал: временами грубоват, невнимателен, подчас незаслуженно обижает. Но всегда старался как-то скрасить ей жизнь. «Ах ты, незадача какая, — подумал с досадой, — откуда она взяла, что я неуважителен к ней? В санаторий — вместе, случается, в гости — с нею, в академии учился она со мной в Москве…»

— Слушай, Фаина…

Из глаз ее брызнули слезы — Фаиной называл в первый год жизни, считая ее собственное имя слишком простым. Теперь вспомнил.

— Помолчи, Алексей… Фаину ты придумал… А я была Фросей и останусь ею… — Она ушла в спальню.