Черная книга

Сделав это введение, Шехзаде начинал диктовать Писцу подробную хронику своей борьбы с книгами. Он сжег все сочинения Вольтера, потому что, читая или вспоминая их, всякий раз становился куда проницательнее и остроумнее, чем был на самом деле, превращался в безбожного ехидного француза – но не мог быть самим собой. Он велел вывезти из охотничьего домика произведения Шопенгауэра, заставлявшие его отождествлять себя с человеком, чьи постоянные размышления о свободе воли угрожали посадить на трон Османской империи не Шехзаде, а пессимистически настроенного немецкого философа. Тома́ Руссо, обошедшиеся некогда в немалую сумму, Шехзаде приказал разодрать и вывезти прочь, поскольку они превращали его в дикаря, пытающегося поймать самого себя на преступлениях. «Книги всех французских философов: Дельтура и де Пассе, Морелли, который считал мир умопостигаемым, и Бришо, утверждавшего противоположное, – я также велел сжечь, ибо, читая их, видел себя не таким, каким мне надлежит быть, не будущим султаном, а язвительным профессором, желающим опровергнуть глупые умозаключения мыслителей, живших до него», – говорил Шехзаде. В огонь отправились сказки «Тысячи и одной ночи», поскольку описанные в них падишахи, по ночам разгуливающие в чужих одеждах, не соответствовали представлению Шехзаде о том правителе, каким он должен стать, а читать сказки и не ставить себя на место падишахов никак не получалось. За «Тысячью и одной ночью» последовал «Макбет» – читая эту пьесу, Шехзаде неизменно чувствовал себя безвольным трусом, готовым обагрить руки кровью ради трона, и, что еще хуже, не стыдился этого, а ощущал некую поэтическую гордость. «Месневи» Мевляны увезли прочь, ибо, погружаясь в беспорядочно разбросанные истории этой книги, Шехзаде отождествлял себя с дервишем, искренне верящим, что в них и заключена суть жизни. «Шейха Галипа я предал огню за то, что он заставлял меня чувствовать себя несчастным влюбленным, – диктовал Шехзаде. – Боттфолио и Ибн Зерхани – за то, что по вине первого я видел себя западным человеком, мечтающим стать человеком Востока, а по вине второго – восточным человеком, мечтающим стать человеком Запада. А я не желаю быть ни восточным, ни западным, ни увлеченным идеей, ни сумасшедшим, ни авантюристом, ни вообще кем бы то ни было, явившимся из этих книг». И затем Шехзаде начинал на разные лады увлеченно повторять слова, которые Писец за шесть лет записал в разных тетрадях несчетное количество раз: «Я хотел быть только самим собой, я хотел быть только самим собой, я хотел быть самим собой, и только».

Но Шехзаде знал, что это непросто. После того как он избавился от многих и многих книг и перестал наконец слышать их голоса (а не смолкали они еще несколько лет), в голове у него наступила такая невыносимая тишина, что волей-неволей пришлось послать в город за новыми книгами. Едва освободив томики от упаковочной бумаги, Шехзаде залпом их проглотил, а потом, подвергнув авторов гневным насмешкам, торжественно предал их сочинения огню. Однако голоса сожженных книг продолжали звучать в его голове, и Шехзаде, сам того не желая, подражал их авторам. Тогда, с горечью решив, что клин клином вышибают, а от влияния книг могут спасти только другие книги, он снова послал слугу в Бейоглу и на улицу Бабыали, к нетерпеливо поджидающим книготорговцам. «После того как Его Высочество Осман Джеляледдин-эфенди принял решение стать самим собой, он десять лет сражался с книгами», – написал однажды Писец, а Шехзаде поправил: «Напиши не „сражался“, а „бился не на жизнь, а на смерть“!» После десятилетней битвы с книгами и их голосами Его Высочество Осман Джеляледдин-эфенди понял, что сможет стать самим собой, только противопоставив им собственные истории, свой собственный голос. Тогда он нанял Писца.

«В эти десять лет я боролся не только с книгами и историями, но и вообще со всем, что мешало мне стать самим собой», – кричал с верхних ступеней лестницы Шехзаде, и Писец, уже тысячу раз запечатлевший на бумаге эти слова, произнесенные с таким пылом и убеждением, будто они родились только что, выводил их в тысяча первый раз. А Шехзаде продолжал диктовать с прежней решимостью. Десять лет он боролся не только с книгами, но и с окружающими вещами, которые влияли на него не меньше книг. Ибо все эти столы и столики, кресла и прочие предметы мебели, то успокаивая, то беспокоя Шехзаде, и тем и другим сбивали его с темы. Ибо порой взгляд его против воли задерживался на каком-нибудь подсвечнике или пепельнице, и тогда ему не удавалось сконцентрироваться на мысли, призванной помочь ему стать самим собой. Ибо картины, вазы и мягкие подушки приводили Шехзаде совершенно не в то состояние духа, в котором он хотел бы пребывать, а часы, чаши, письменные приборы и старые стулья обременялись ассоциациями и воспоминаниями, мешающими Шехзаде достичь своей цели.