Черная книга

Вскоре после той ночи, когда над заснеженным садом сияла луна, напоминая о том, как бесконечно и страшно время, Шехзаде нанял пожилого, терпеливого и верного Писца. Каждое утро Писец садился за стол из красного дерева, а Его Высочество Осман Джеляледдин-эфенди, устроившись на диване, начинал диктовать ему рассказ о своей жизни и своем открытии. В один из первых дней работы с Писцом (именно «работой» называл он эти занятия) Шехзаде вспомнил, что «важнейший исторический аспект» своей борьбы на самом деле обнаружил еще много лет назад. Разве не видел он собственными глазами, еще до того, как удалился в охотничий домик, что стамбульские улицы с каждым днем все больше напоминают улицы какого-то несуществующего, воображаемого чужестранного города? Разве он не знал, что бедолаги и горемыки с этих улиц начали менять свою одежду и облик, заглядываясь на заезжих иностранцев и фотографии европейской жизни, что попадались им порой на глаза? Разве не слышал, как по вечерам печальные посетители окраинных кофеен, собравшись вокруг печки, рассказывают друг другу не сказки своего народа, унаследованные от предков, а истории, прочитанные в газетах, где второсортные журналисты печатают дрянные переделки «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо», поменяв имена героев на мусульманские? Мало того, разве он сам когда-то не покупал эту чепуху, собранную в книги, у армянских книготорговцев, чтобы с приятностью провести время? В те годы, когда он жил жалкой, заурядной жизнью вместе со всеми бедолагами и горемыками, еще до того, как затворился от мира, проявив решимость и волю, разве не замечал он каждый раз, когда смотрел в зеркало, что с его лицом происходит то же, что и с лицами этих несчастных: оно постепенно теряет заключенный в нем тайный смысл. «Да, замечал», – сразу записывал Писец, поскольку уже знал, что Шехзаде сейчас произнесет эти слова. «Да, Его Высочество Осман Джеляледдин-эфенди замечал, что его лицо тоже меняется».

Не прошло и двух лет от начала работы с Писцом, а Шехзаде уже продиктовал ему всю свою историю во всех подробностях: от производимых пароходами звуков, которым он умел подражать в детстве, до разновидностей лукума, которые ему случалось есть; от ночных кошмаров, что снились ему на протяжении сорока семи лет жизни, до всех прочитанных книг; от самой любимой и нелюбимой им одежды до перенесенных когда-либо болезней и известных ему видов животных, – и все это, как часто повторял Шехзаде, было «рассмотрено в свете открытой им великой истины». Теперь, когда по утрам Писец устраивался за столом из красного дерева, а Шехзаде садился на диван напротив или же принимался ходить вокруг стола и вышагивать вверх-вниз по лестницам, оба они, вероятно, уже знали, что Шехзаде не расскажет ничего нового. Но именно к безмолвию они и стремились. Ибо, как говорил Шехзаде, «когда человеку больше не о чем рассказать, это значит, что он очень близко подошел к тому, чтобы стать самим собой. Только в той глубокой тишине, которая наступит, когда замолчат голоса книг, историй и памяти, он сможет услышать, как зарождается в глубинах его души, в бесконечных темных лабиринтах его сущности его подлинный голос, благодаря которому он станет самим собой».

Однажды, когда они сидели и ждали, когда же из неведомых глубин, словно из бездонного сказочного колодца, зазвучит, постепенно набирая силу, этот голос, Шехзаде затронул тему, которой ранее почти не касался и называл «самой опасной», – тему женщин и любви. Следующие полгода или около того ушли у него на рассказы о былых возлюбленных, о связях, которые нельзя назвать любовью, о «сближениях» с наложницами из гарема (их, за одним-двумя исключениями, Шехзаде вспоминал с грустью и жалостью) и о своей жене.

Пугающее свойство такого рода отношений, по мнению Шехзаде, заключалось в том, что женщина, даже ничем особо не примечательная и заурядная, незаметно для тебя начинает занимать почти все твои мысли. В ранней юности, в годы супружеской жизни и позже, в первое время после того, как Шехзаде, оставив жену и детей в ялы на берегу Босфора, переселился в охотничий домик, – словом, до тридцати пяти лет он не придавал особого значения этому обстоятельству, так как еще не сделал своего великого открытия и не поставил себе целью быть только самим собой и избавиться от любых влияний. Более того, в то время Шехзаде, как и всякий другой человек, даже гордился собой, когда бывал влюблен, поскольку жалкое, привыкшее к подражанию общество, в котором он жил, приучило его верить, будто способность забыть обо всем на свете от любви к женщине, юноше или Богу и «сгореть в пламени любви» есть нечто очень достойное и похвальное.