Черная маска. Избранные рассказы о Раффлсе

– Затем я начал кашлять и хрипеть как граф, потому что всё заполнил дым от выстрелов. Когда дым разошёлся, подонок был мёртв, и я бросил труп в море, чтобы он не осквернял собой пещеру Фаустины. А после… после мы остались с ней наедине в последний раз, она и я, в нашем любимом убежище. И я не мог её рассмотреть, но не стал зажигать свечу, потому что знал – она не хотела бы, чтобы я видел её такой. Я мог попрощаться с ней и без этого. Что я и сделал, а потом оставил её и вышел на первые ступени под открытым небом с высоко поднятой головой, глядя на до боли яркие звезды. Но внезапно они расплылись передо мной, и я как безумный кинулся назад, чтобы ещё раз посмотреть, действительно ли она мертва и возможно ли вернуть её к жизни…Банни, я не могу больше говорить об этом.

– Даже о графе? – пробормотал я после долгой паузы.

– Да, даже о нём, – ответил Раффлс, поворачиваясь ко мне со вздохом. – Я заставил его пожалеть о том, что он сделал, но что это дало мне? Я уже взял кровью за кровь и не Корбуччи убил Фаустину. Да, он составил план, но убийство не предполагалось. Они прознали о наших встречах в пещере, и не было ничего проще, чем задержать меня наверху, пока они силой затаскивают Фаустину в лодку. Это был их единственный шанс, потому что она рассказала Стефано больше того, в чём призналась мне и больше, чем я расскажу здесь о себе. Никакое убеждение не могло повлиять на неё, поэтому они прибегли к грубой силе. Она успела вынуть револьвер, но нападение было столь стремительным, что Стефано вонзил клинок ей в сердце прежде, чем она смогла выстрелить.

– Но как ты узнал об этом? – спросил я Раффлса, поскольку последовательность рассказа нарушилась, и трагический конец бедной Фаустины не завершил историю для меня.

– А, – выдохнул он, – Я узнал всё от Корбуччи, держа его под прицелом его же револьвера. Он ждал у окна, и я бы мог легко пристрелить его, когда он стоял освещённый, прислушиваясь к темноте, но ничего не видя. Когда он спросил Стефано ли я, я ответил, «Si, signore», затем он спросил, покончил ли я с Артуро – я ответил так же. Он впустил меня прежде, чем узнал, кто с кем покончил.

– Ты убил его?

– Нет, это было бы слишком просто для такого мерзавца. Но я связал его, так туго, как только мог, и заткнул ему рот, затем я прикрыл шторы и вышел из его дома, заперев дверь. В его доме ставни были шесть дюймов толщины, а стены почти шесть футов. Всё произошло субботней ночью, и до следующей субботы его на винограднике не ждали, все думали, что он в Риме. Но трупы обнаружат на следующий день, что приведёт их к дому графа, где они, скорее всего, найдут его живым. Полагаю, что он и сам это понял, потому что он угрожал мне всё время, пока я связывал его. Тебе никогда не доводилось видеть что-либо подобное, его голова была перевязана так, что казалась расколотой на две половинки, а его пышные усы подпирали его выпученные глаза. Но, оставляя его, я не почувствовал никаких угрызений совести, и я до сих пор желаю ему всех пыток, припасённых для грешников.

– А потом?

– Ночь ещё только начиналась, а в пределах десяти миль от меня располагались лучшие порты, чтобы укрыться от бури, и сотни трюмов для простого безбилетника. Но я не хотел отправляться дальше Генуи, ведь я уже мог понимать итальянский к тому времени, и я выбрал старый «Норддойчер Ллойд» и прекрасно провёл время на его борту, забравшись в одну из спасательных шлюпок на палубе. Это лучше, чем путешествовать в трюме, Банни, и я прекрасно питался апельсинами, собранными на ферме.

– А в Генуе?

– В Генуе я выживал, совершая мелкие проступки. Я начал с самых низов, ночевал на улице, просил милостыню. Я пустился во все тяжкие, надеясь на скорый конец. И вот однажды я увидел седого старика, который глядел на меня из витрины магазина… магазина, который я хотел опустошить… я смотрел на него, а он на меня… и он был в тех же обносках, что и я. Так вот каким я стал! Я сам не узнал себя, так кто же на свете способен признать в этом старике меня? Лондон манил меня… и вот я здесь. Италия разбила мне сердце, и оно осталось там.

На протяжении всего рассказа его тон менялся от легкомысленного и игривого, как у школьника, до полного горечи, но теперь он более не давал воли чувствам, которые испортили кульминацию его рассказа. Я слишком хорошо знал его и понимал, что это признание было не просто словами. Если бы не та трагедия, Раффлс прожил бы в Италии долгие годы, а то и всю жизнь, я уверен в этом. Но лишь я мог видеть в тот момент, как его лицо вновь покрылось глубокими морщинами от боли воспоминаний и как в одну секунду они исчезли. Что же стёрло их? Вы никогда не догадаетесь. Это было то, что должно было подействовать противоположным образом, то, что толкнуло его на откровенность – шарманка и голос, вновь зазвучавшие под нашими окнами.