Черная Призма

– Ты здоровенный париец, подозрительный дальше некуда, так что если ты пойдешь за ним – как велит твоя честь, – скорее всего тебя убьют, что будет означать не только то, что ты будешь убит, но также и то, что ты не сможешь защитить Кипа, что является главной твоей причиной пойти за ним. И ты не можешь передать эту миссию никому другому, поскольку ты обещал защищать его лично, и, кроме того, любой другой гвардеец будет светиться почти так же, как и ты. – Не то чтобы черные гвардейцы были более темнокожими, чем тирейцы, и имели скорее курчавые, чем волнистые или прямые волосы. В течение столетий кровь сильно смешивалась, так что мало тирейцев сохранили обе своих черты. Даже Кип мог быть неплохим шпионом, несмотря на свои синие глаза; тирейцы привыкли к этническим меньшинствам из всех народов после войны. Проблема была в том, что чернокожие, чрезвычайно физически развитые извлекатели, просто источающие опасность, будут выделяться всюду. Черные гвардейцы будут выделяться даже среди армии парийских извлекателей.

– Это так, – согласился Железный Кулак, уже на грани гнева остывший потому, что Гэвин точно понял причину его гнева.

– Что еще ты узнал от наших шпионов? – спросил Гэвин, на время отодвинув в сторону тревоги Железного Кулака.

Железный Кулак был рад, что ему не надо обсуждать его дилемму.

– Некоторые пришли из лагеря короля Гарадула, и мне кажется, что наши проблемы больше, чем мы думали. – Он снял куфью и почесал голову. – Дело в религии, – сказал он.

– Не думал, что тебя беспокоит религия, – сказал Гэвин, пытаясь добавить чуточку легкомысленности.

– С чего ты взял? Я постоянно говорю с Ороламом.

– «Оролам, чем я это заслужил»? – сказал Гэвин, думая, что тот шутит.

– Нет. Серьезно, – сказал Железный Кулак.

– О! Железный Кулак – и верующий?

– Но ты знаешь, как это. Ты тоже постоянно говоришь с ним. Ты его избранный.

– Со мной дело другое. – Совсем другое, похоже. – Но прости за шутку. Религия?

– Он назвал себя королем не по политическим мотивам. Раск Гарадул хочет ниспровергнуть все, что мы сделали со времен прибытия Люцидония. Все.

Смутный страх зашевелился в животе Гэвина.

– Древние боги.

– Древние боги, – подтвердил Железный Кулак.

– Верни Кипа, командир. Делай все, что должен. Если кто будет жаловаться на твои методы, будет иметь дело со мной. Если сможешь, спаси ту девочку тоже. У меня перед ее отцом такой долг, которого я не смогу объяснить.

Гэвин спал мало и урывками. Он никогда много не спал, но перед Освобождением было хуже всего. Он ненавидел это время года. Ненавидел этот фарс. Он лежал в постели со стесненной грудью. Может, надо было позволить брату победить. Может, Гэвин справился бы со всем этим лучше. По крайней мере, его самого сейчас тут не было бы.

Чушь.

И все же он не переставал гадать, был бы Гэвин лучшим Призмой, чем он. Гэвин всегда нес бремя ответственности лучше Дазена. Старшему брату это даже не казалось в тягость. Как человеку, не сомневающемуся в себе. Дазен всегда завидовал Гэвину в этом.

Утро настало не слишком скоро. Дазен сел и надел маску, снова став Гэвином. В груди кольнуло, от боли свело глотку. Он не сможет это сделать.

Чушь. Он просто тоскует по Кипу и Каррис, волнуется за дочь Корвана и опасается утомительного извлекательства длиной в день. Делать нечего, надо просто покончить с этим.

После приведения себя в порядок – почему Гэвин был таким щеголем? – он поел и поехал к стене. Его приветствовал молодой оранжевый извлекатель.

Он был из трагически юных, не способных справиться с силой. Люксоман. Ему не могло быть больше двадцати. Громадный париец, он не носил куфью, вместо этого его волосы в дредах были забраны в хвост кожаным шнурком. Остальная его одежда также говорила об отрицании традиционности – любой. Оранжевые обычно в точности понимали, что хотят видеть другие. В большинстве случаев они пользовались этим преимуществом, становясь скользкими, как их люксин. Но в некоторых случаях они противились всем условностям, с которыми сталкивались, становясь художниками и бунтарями. Судя по тому, как его одежды каким-то образом сочетались, несмотря на их несочетаемость, и все эти цвета и текстуры дополняли друг друга, Гэвин решил, что этот – художник. Оранжевый ореол этого молодого человека, однако, еле держался. Он определенно не выдержал бы до следующего Освобождения.

– Владыка Призма, – сказал молодой человек. – Чем могу помочь?

Солнце едва поднялось над горизонтом, и все извлекатели, способные извлекать без того, чтобы повредить себе или потерять контроль, собрались у стены. Местные рабочие были просто ошеломлены таким количеством.

– Как тебя зовут? – спросил Гэвин. Он не был уверен, что видел его прежде.

– Ахейяд.

– Значит, ты художник, – сказал Гэвин.

Ахейяд улыбнулся:

– При такой бабке, как у меня, особого выбора нет.

Гэвин склонил голову к плечу.

– Простите. Я думал, вы знаете. Моя бабка – Тала. Она знала, что я буду оранжевым и художником, когда мне было всего четыре года. Она вынудила мою мать переименовать меня.

– Тала может быть весьма, э, убедительной, – сказал Гэвин.

Юноша улыбнулся.