Чернее черного. Весы Фемиды

Громобой, при всей его врожденной громогласности, обладал талантом впадать в неожиданное молчание. На этот раз он проявил свой талант в полной мере. Президент оставался неподвижным и безмолвным достаточно долго, чтобы часы в кабинете успели откашляться и пробить десять. Лишь после этого он сжал затянутые в белые перчатки ладони, утвердил на них подбородок и заговорил.

— Я помню, в прежние дни в «Давидсоне», — сказал он, и в его необычайно звучном голосе вдруг прорезалось нечто напевное, окрасившее эту фразу в густые ностальгические тона, — мы как-то разговорились с тобой одним дождливым вечером обо всем на свете — обычный для юношей разговор. В конце концов мы принялись рассуждать о правительствах, о применении силы и неожиданно для себя обнаружили, что словно бы стоим на противоположных сторонах глубокого ущелья, едва ли не пропасти, через которую не перекинуто никакого моста. Мы были полностью отрезаны один от другого. Помнишь?

— Да, помню.

— По-моему, мы оба удивились и встревожились, обнаружив себя в таком положении. И я, помнится, сказал примерно следующее: мы с тобой наткнулись на естественный барьер, такой же древний, как наши, отличные один от другого процессы эволюции, — в ту пору нам нравились громкие слова. А ты ответил, что существуют огромные территории, которые мы можем исследовать совместно, не натыкаясь на такие барьеры, и что для нас же будет лучше, если мы не станем выходить за их пределы. Так мы с тобой и поступали, начиная с того дождливого вечера. И до сегодняшнего дня.

— Я не вправе бродить вместе с тобой по тропам такого рода воспоминаний, — сказал Аллейн. — И если ты с минуту подумаешь, то поймешь почему. Я полицейский, я обязан исполнять свой долг. Первое, чему нас учат, — это необходимость сохранять полную отрешенность. Если бы я знал, во что выльется это задание, я попросил бы избавить меня от него.

— А во что оно вылилось? Что уж такое особенное ты… откопал?

— Могу рассказать. Я думаю, что позапрошлой ночью несколько человек, некоторые из них — фанатики, каждый отчасти не в своем уме и каждым движет собственное неотвязное побуждение, намеревались убить тебя, свалив это убийство на твоего копьеносца, твоего млинзи. Это как раз те самые люди, о которых я все порываюсь с тобой побеседовать. Но прежде всего — Санскрит. Прав ли я в моей догадке относительно Санскрита? Он вправду был твоим информатором?

— В данном случае, дорогой мой Рори, я могу лишь сослаться на мое право не разглашать определенные сведения.

— Да, наверное. Хорошо. Кокбурн-Монфор. Его надежды занять при новом режиме высокий воинский пост потерпели крушение. Мне было сказано, что это привело его в ярость. Должен ли он именно тебя благодарить за свою преждевременную отставку?

— О да, — холодно ответил Громобой. — Именно я от него и избавился. Он превратился в алкоголика, так что полагаться на него было опасно. Кроме того, моя политика состояла в том, чтобы назначать на высшие посты только нгомбванцев. Мы все это уже обсуждали.

— Он угрожал тебе?

— Прямых угроз я от него не слышал. Я предоставил ему возможность лично встретиться со мной, и он повел себя оскорбительно. Мне докладывали, что, напившись, он изрыгает угрозы. Все было очень глупо, и я давным-давно об этом забыл.

— Ты — да, он, возможно, нет. Ты знал, что его пригласили на прием?

— Я сам предложил пригласить его. В прошлом он хорошо нам послужил. Мы наградили его медалью.

— С этим ясно. Далее. Ты помнишь дело Гомеца?

На какой-то миг Громобой приобрел удивленный вид.

— Конечно, помню, — сказал он. — Отвратительный был человек. Зверь. Убийца. Я имел удовольствие обеспечить ему пятнадцатилетнюю отсидку. Хотя вообще-то он заслуживал смертной казни. Он… — Громобой не докончил фразы, спросив вместо этого: — А он тут при чем?

— Похоже, твои источники предоставили тебе неполные сведения. Хотя, возможно, они ими и не владели. Гомец переменил имя. Теперь его зовут Шериданом, и он живет в пяти минутах ходьбы от твоего посольства. На приеме его не было, но он входит в круг этих людей, и по тому, что я о нем слышал, первая неудача его не остановит. Он предпримет новую попытку.

— Вот в это я верю, — сказал Громобой.

Аллейн впервые увидел, как на его лице появляется озабоченное выражение.

— Когда ты позировал Трой вчера вечером, — продолжал Аллейн, — он следил за домом, сидя на другой стороне улицы. Возможно, он и сейчас там. За ним приглядывают, и очень внимательно. Как ты считаешь, он способен предпринять что-либо в одиночку — бросить, к примеру, бомбу в твою машину или в окно моего дома?

— Если им все еще владеют чувства, которыми он проникся ко мне во время процесса… — начал Громобой и опять умолк, не докончив фразы. Просидев некоторое время в задумчивости, он внезапно разразился обычным своим громовым хохотом, на этот раз прозвучавшим не вполне убедительно. — Что бы он ни предпринял, — заявил Громобой, — его ожидает полное фиаско. Бомбу! Нет, право же, это слишком глупо!