Чернее (СИ)

Когда я читала, ветер то и дело лохматил мои свежестриженные волосы, они лезли в глаза, в нос и в рот, а Майка их заботливо поправляла. У нее были легкие, невесомые прикосновения.

И я сказала:

-- У ангелов такие руки, как у тебя. Когда они достают из человека душу, он совсем этого не чувствует.

Она пристально посмотрела на меня.

-- Другого человека -- не тебя -- я бы убила.

-- Прости меня. Я живу, горя не зная, как говорит мама. А у тебя...

-- Не будем про меня... Ты ни в чем не виновата... Если бы я могла освобождать души, думаешь, мама все так же мучилась бы? -- Она смотрела в сторону. Хорошие люди, когда плачут, смотрят в сторону. А потом добавила: -- Расскажи мне про рай. Просто придумай что-нибудь...

Мы сидели в садике, примерзая к лавочке, среди сугробов снега на земле и облаков снега на небе, наши носы и уши леденели, а у меня из сумки торчал уголок фиолетовой шапки-капора, подрагивавший на ветру, как язычок пламени, маленький фиолетовый огонек.

Шесть утра. Проклятье. Чтоб мне сдохнуть. Шесть утра.

Воскресенье.

Мама разбудила меня на раннюю службу.

Противиться бессмысленно, я одеваюсь.

Захожу в зал. Мама в ночной сорочке -- белой в синий цветочек "зимней" сорочке из очень толстой ткани -- стоит босая на краешке ковра -- на пол не становится, он же холодный.

-- Слышишь? -- говорит она.

Я прислушиваюсь. Где-то далеко завывает собака.

-- Ишь как вытягивает! -- Мама качает головой. -- У нас в деревне сказали бы: к смерти. -- Она вздыхает. -- А может, от холоду и от голоду. Зима суровая в этом году. Возьми там объедки в пакете, возле мусорки положим.

Мне очень хочется выть от того, что надо ехать в церковь, но я молчу, и мы едем.

Вечером мне звонит Майя. Ее мама умерла.

Чтоб мне сдохнуть.

Я сидела рядом с ней всю ночь. Мы с мамой по очереди читали псалтирь.

У моей мамы строгий профиль и суровая складка у губ.

Ее слова прокладывают путь по снежной равнине -- шаг за шагом, туда, откуда не возвращаются. Моя мама -- правильный ангел смерти, она все делает вовремя, я знаю.

Есть вещи, о которых все помнят, но никто не жалеет, есть и такие люди, но сейчас не о них.

Одна из таких вещей -- мусорное ведро.

У нас в доме полгода не работал лифт. Сгорел. Какой-то придурок бросил бычок -- вот и полыхнуло. Пожарники потушили. Но лифт не работал. Поэтому мы так делали: идешь с утра в школу, берешь мусорное ведро, выбрасываешь, ставишь на первом этаже под лестницей. Потом возвращаешься из школы, берешь ведро -- и домой. Удобно.

На дно мусорного ведра подстилали газету, чтоб мусор не прилипал. Но иногда -- при особенно мерзком мусоре вроде рыбьих кишок -- газета размокала и прилипала к дну и тогда приходилось чем-то (я обычно палочку какую-нибудь находила) поддевать ее и вытаскивать из ведра. А иногда она еще и рвалась в клочья, и я, плюнув на все, лезла в ведро руками...

Дома ведро надо было сполоснуть водой. А когда оно высыхало -- постелить новую газетку. Наука!

Ведро было моим мучителем много лет. Моей повинностью, тяжким крестом, впрочем, не сколько тяжким, сколько вонючим.

Но однажды я предпочла общество ведра всем прочим существам во вселенной.

Я сидела под лестницей и рыдала.

Я сидела рядом с ведром и рыдала.

Я удрала с похорон Майиной мамы. Не смогла это видеть.

Я утирала слезы фиолетовым капором, пух лез мне в нос, я несколько раз чихнула.

Мы пришли всем классом. Классуха так захотела. Мы стояли, как придурки, вытянувшись в струнку, а Астапкин даже умудрился, приподнявшись на цыпочки, прошептать мне на ухо:

-- Помер один мужик, попал в ад. Ему черт говорит: какую муку себе выберешь? Открывает одну дверь: там людей на сковородках поджаривают, открывает другую -- там людей на колья сажают, открывает третью -- там мужики стоят по пояс в дерьме и курят...

-- Астапкин! -- тихо рявкнула классуха.

Это не по-настоящему. Как на демонстрации, куда нас приводили на праздники.

Я стояла столбом. Люди и звуки суетились, нервничали. Чей-то нервный смех толкнул меня острым локтем под ребро, а тяжелый вздох больно наступил на ногу.

-- Будут нести гроб -- скажите, чтоб аккуратнее, тут ступеньки обледеневшие, -- побеспокоился кто-то.

-- Цветы сейчас дорогущие! -- заметил другой.

-- Зима! -- объяснили ему.

-- Каково-то теперь ее дочке, бедная девочка!

Все это было грустно и странно, не более.

Но когда гроб уже грузили в машину и до этого спокойно стоявшая Майка -- моя бесстрашная, дерзкая вишневая девочка -- передернулась лицом, закричала "Мама, не надо!" -- что-то сверху разодралось сверху донизу и в прореху хлынула тьма...

И я больше ни с кем не могла обсудить это, кроме мусорного ведра, я сидела рядом с ним под лестницей и рыдала, обещая постелить ему на дно историю про ангела смерти...

Я до сих пор переписываюсь с Майкой. Они с отцом уехали к его сестре в Москву.

Она меня всегда любила, хотя я никогда не стоила ее любви.

Когда умерла моя бабушка -- и я так же, как Майка, рыдала над ее гробом, мир уже не рвался пополам. Его клочья лишь беспомощно хлопали на ветру над нашим старым кладбищем.