Чернила под кожей

Но сегодня я нефункциональна. Думаю о Томе в основном. Лежу в кровати. Лаура куда-то уходила. Когда встаю, нахожу в холодильнике ореховые йогурты, дорогущие печеньки и мягкий хлеб. Еда для утешения. Наверно, она слышала мой плач. Сама мама не любит йогурты. Потому что она ела их, когда вынашивала моего брата, и теперь йогурты напоминают ей о нем. Еще она не выносила запах детских продуктов. В магазинах она обходит стороной этот отдел даже сейчас. Но как-то раз, даже несмотря на то, что папа посмотрит в чек и будет злиться на нее за бесполезную покупку, она взяла баночку детского пюре и плакала и плакала над ней. Я положила голову ей на плечо и обняла ее, но ее глаза сказали, что это не одно и то же. Потому что я буду у нее всегда — с братом или без. Мне было где-то семь, ну, может, восемь. Я маленькой была и доставала ей до плеча, когда она сидела. Мне пришлось на цыпочки подняться. Когда шея начала болеть, я разомкнула руки и ушла тихонько. Мама продолжала плакать.

Никто в нашей семье не может ничего исправить. Даже когда пытаемся, все остается сломанным.

Не обязательно ограничивать себя природными оттенками. Есть целый спектр. Неоновый и яркий. Можно под фантастику покрасить половые органы и удивлять будущих любовников. Размер — тоже твой выбор. Можно превратить соски в яркое покрывало для груди.

Мама даже лампочку не может заменить. Все это делал папа, а теперь делаю я. Я чищу фильтры в посудомоечной машинке. Если что-то сложное, мы звоним хозяйке. Хочу купить ящик инструментов. У меня есть плоскогубцы, но мне нужны молоток и ключ — они нам очень пригодятся.

В старом доме у меня была отвертка, с тех пор как я пыталась прикрутить на дверь замок. На следующий день папа сломал маме палец. Замок он снял, а новый вешать я не стала. Если бы он сломал мне палец, я бы могла пойти в полицию. А так казалось бесчеловечным пытаться повторить. Тогда он не делал ничего особенно плохого, но мне жутко было от того, как он на меня смотрит, а когда мы оставались одни дома, он просил меня садиться к нему на коленки и ерзать или прижимался весь ко мне и терся об меня, шепча при этом мне на ухо что-то мерзкое.

Я ненавидела его. Я ненавидела его. Я ненавижу. Но это значит ненавидеть часть себя. Мне хочется отрезать половину, но мамина часть тоже не очень-то приятна. Была бы моя история менее противной, если бы меня удочерили? Ненавидела бы я себя так сильно? Может, да, а может, нет, но мечты не могут изменить того, что было.

Некоторые женщины не хотят меняться сразу и выбирают другие метки. Кельтские кресты вьются, словно топик. Букет цветов на мягеньком и плоском, что раньше опускалось и поднималось. У викторианцев разные цветы означали разное.

Мне нужно перезагрузить себя, найти что-то такое, что все исправит. С помощью Тома я искала удовлетворение в собственном теле, в самой себе. Если я могу рассмешить его, если он меня желает, значит, возможно, я стала чистой, нормальной, ценной. Конечно, он не должен был меня спасать. Да и от чего? За мной не гонятся драконы, я в безопасности.

Спасти себя могу лишь я сама. Что тяжело, ведь быть мной — главная опасность. То, через что прошла я, вызывает во мне порывы, которым лучше сопротивляться. Например, резать себя ножом. Есть слишком много, а потом пихать два пальца в рот, пока я не почувствую волну и все не вылезет обратно. Я это делаю не постоянно, но иногда, ем и ем без остановки. Двенадцать бутербродов с маслом, шоколадные батончики, мешок конфет. Вся эта жадность и потраченные деньги висят над моею головой, и я решаю, что меня нужно наказать, что я должна страдать.

Том принес мне как-то синюю гортензию. Шел мимо сада и сорвал. Я поставила ее в банку у кровати. Нарисовала синюю гортензию, и фиолетовую, и розовую. Они меняются в зависимости от почвы. От того, где их растят. Как я. У гортензий два значения. Я поискала в Интернете, когда моя засохла. Могут означать сердечность или бессердечность. Еще фригидность, но это не подходит. Вряд ли Том все так продумал. Скорей всего, это означало: «Слушай. Ты мне нравишься. Держи цветок».