Чернильное сердце

– Добро пожаловать в Дом Дьявола! – сказал Кокерель, насмешливо кланяясь и отворяя тяжелые двери.

– Ты это брось, Кокерель! – набросился на него Плосконос и трижды плюнул себе под ноги на пыльные камни мостовой. – Накличешь еще несчастье.

Тот лишь расхохотался и пощекотал брюхо одному из каменных чертей.

– Перестань, Плосконос! Ты почти такой же простофиля, как Баста. Еще немножко, и тоже повесишь себе на шею вонючую лапу от кролика.

– Я просто из осторожности, – пробормотал Плосконос. – Всякое рассказывают.

– Ну да, а кто эти россказни придумал? Мы сами, балда!

– Кое-что и раньше было.

– Что бы ни случилось, – прошептал Мо, пока эти двое ругались, – предоставьте переговоры мне. Острый язык здесь может только навредить, уж вы мне поверьте. Баста любит пускать в дело свой нож.

– У нас тут не только Баста с ножом ходит, Волшебный Язык! – сказал Кокерель, вталкивая Мо в церковь.

Мегги быстро побежала за ним.

В церкви было прохладно и сумрачно. Свет проникал в нее лишь через окна высоко наверху, разрисовывая стены и колонны бледными пятнами. Когда-то давно они, наверное, тоже были серыми, как каменные плиты пола, но теперь во всей церкви Каприкорна был лишь один цвет. Стены, колонны, даже потолок – все было красное, карминное, как сырое мясо или запекшаяся кровь, и Мегги показалось, что она вошла в утробу какого-то гигантского чудовища.

В углу перед входом стояла скульптура ангела, одно крыло у которой было отломано, а на другом висела чья-то черная куртка. На голове ангела были рожки, как у чертика, – такие ребятишки надевают на карнавал, – а над ними парил нимб. Возможно, раньше ангел стоял на каменном постаменте перед первой колонной, но ему пришлось уступить место другой статуе, изможденное лицо которой скучающе взирало на Мегги. Творец ее в своем ремесле мало что понимал, и лицо изваяния было намалевано как у пластмассовой куклы – странные алые губы и синие глаза, не вызывавшие ни капли того ужаса, который вселяли бесцветные глаза Каприкорна. Но зато статуя была как минимум в два раза больше оригинала, и каждому проходившему мимо нее приходилось задирать голову, чтобы взглянуть в ее бледное лицо.

– А разве так можно, Мо? – тихонько спросила Мегги. – Поставить памятник самому себе в церкви?

– О, это очень древний обычай! – шепнула ей Элинор. – Статуи, что стоят в церквах, редко изображают святых. Большинству святых, кстати, скульпторы всегда были не по карману. В соборе Святого…

Кокерель так грубо толкнул ее в спину, что она запнулась и чуть не упала ничком.

– Проходите! – рявкнул он. – И в следующий раз чтоб кланялись, когда мимо идете, ясно?

– Кланяться? – Элинор хотела остановиться, но Мо быстро потянул ее за собой. – Нельзя же всерьез воспринимать эту комедию льстецов! – бранилась Элинор.

– Если ты сию минуту не умолкнешь, – прошептал ей Мо, – то очень быстро почувствуешь на себе, насколько здесь все серьезно, ясно?

Элинор посмотрела на ссадину, пересекавшую его лоб, и замолчала.

В церкви Каприкорна не было скамеек, знакомых Мегги по другим церквам, стояли лишь два длинных деревянных стола со скамьями по обе стороны от центрального прохода. На столах были разбросаны грязные тарелки, чашки в кофейных разводах, деревянные доски с остатками сыра, ножи, колбаски, пустые хлебницы. Несколько женщин в это время занимались уборкой и едва взглянули на проходивших мимо Кокереля и Плосконоса с пленниками. Они показались Мегги похожими на тех птиц, что втягивают голову в плечи, чтобы им ее не отрубили.

В церкви Каприкорна не было и алтаря. Вместо него в конце лестницы, ранее ведшей к алтарю, стояло одинокое кресло – массивное, с красной обивкой и богатой резьбой на ножках и подлокотниках. К нему вели четыре пологие ступеньки – Мегги не знала, зачем сосчитала их, – покрытые черным ковром, и на самой верхней ступени, в двух шагах от кресла, сидел Сажерук, как всегда, встрепанный, а по его руке карабкался Гвин, на которого он, погруженный в свои мысли, не обращал внимания.

Когда Мегги, Мо и Элинор прошли по центральному проходу, он поднял голову. Гвин влез к нему на плечо и оскалил свои маленькие клыки, острые, словно битое стекло, как будто заметил, с каким омерзением Мегги взглянула на его хозяина. Теперь она знала, почему у куницы росли рожки, а его близнец сидел на той книжной страничке. Теперь она знала все: и почему Сажерук считал этот мир чересчур стремительным и оглушающим, и почему он ничего не понимал в машинах, и почему он часто смотрел так, будто где-то витал. Но в ней не было к нему той жалости, которую испытывал Мо. Его покрытое шрамами лицо было лишь напоминанием о том, как он обманул ее, увлек за собой, как Крысолов из сказки. Он поиграл с ней, как играл с огнем или со своими разноцветными шарами: пойдем, Мегги, сюда, Мегги, поверь мне, Мегги. Больше всего ей хотелось пробежать по ступенькам и ударить его по лицу, по этим лживым его губам.